Дорогой длинною - Анастасия Дробина

– Чего сам не пришёл за мной? - упрекнул его Кузьма. - Сестру вместо себя погнал, молодец лихой!

– Нечего ей тут смотреть… - по-взрослому вздохнул Мишка, отходя в сторону и пропуская Кузьму в дом. И, войдя в освещённую горницу, Кузьма понял, что мальчишка прав.

Растрёпанная Данка сидела на полу. Её нерасчесанные волосы чёрной паклей висели по сторонам бледного лица, глаза были закрыты. Данка мерно раскачивалась из стороны в сторону и что-то бормотала. Время от времени на её потрескавшихся губах появлялась странная, почти безумная улыбка.

Повернувшись к напряжённо дышащему ему в спину Мишке, Кузьма шёпотом велел:

– Бери сестру - и дуйте к соседям, к тёте Катерине. Скажи ей - завтра приду за вами.

Мишка вылетел в сени. Кузьма на мгновение закрыл глаза, переводя дыхание. И - шагнул к Данке.

– Что ты? Что с тобой?

Она вздрогнула. Перестала качаться. Не открывая глаз, сказала:

– Поди прочь, ты пьян.

– Что ты… Мы работали как каторжные.- Кузьма сел рядом, взял её холодную руку, которую Данка тут же вырвала. - Что с тобой? Детей до смерти перепугала…

– Не трогай меня! - Данка помолчала, вздохнула, и снова кривая улыбка появилась на её губах. - Знаешь, я умру скоро. Я свою смерть видела.

– С ума сошла? - тихо спросил Кузьма. Данка тихо рассмеялась, и одновременно из её глаз брызнули слёзы.

– Думаешь, вру? Думаешь, вру? Я… Я на двор вышла воды набрать, гляжу - прямо там, у калитки, где калина растёт, - кружится… Цыганочка кружится, молоденькая совсем, волосы распущены, босая… И бусы на ней красные. Я к ней подхожу, спрашиваю: "Чья ты, девочка, к кому пришла?" А она оборачивается, смеётся и дальше пляшет. Пригляделась - а это же я…

– Что?.. - Кузьма едва удержался от того, чтобы не перекреститься.

Данка смотрела на него в упор немигающими мокрыми глазами. Длинная прядь волос упала ей на лицо, прилипла к щеке, но Данка не убрала её.

– Клянусь тебе… Это я была, только молодая, лет пятнадцати, когда ещё при отце с матерью жила. Даже бусы такие же, как у меня были, и юбка синяя.

Стою, смотрю сама на себя, от страха ноги к земле примёрзли… А она покружилась, поплясала - и сгинула. Это смерть моя была, морэ…

Кузьма потрясённо смотрел на неё. Не зная, что сказать, обвёл глазами комнату, взглянул на стол, где стояла початая бутылка вина и лежал опрокинутый стакан. Украдкой потянул носом воздух. Глядя на бутылку, спросил:

– Ты опять пила?

– Да… - согласилась Данка, закрывая лицо руками. - Потом, когда домой пришла… Испугалась очень.

– Сколько говорить - нельзя тебе! - Кузьма не сдержал резкости в голосе, и Данка, подняв голову, изумлённо взглянула на него. - Доигралась - уже смерть мерещится…

В то же мгновение Данка бросилась на него - беззвучно, как выследившая мышь кошка. Кузьма едва успел отвернуться - рука со скрюченными пальцами полоснула воздух рядом с его щекой. Через минуту отчаянной борьбы он сумел схватить бешено вырывающуюся Данку за запястья, встряхнуть, крикнуть:

– Ошалела?! Уймись!

– Да чтоб ты сдох! Чтоб ты сгорел! Чтоб ты сгинул, сатана проклятая! – кричала она, заливаясь слезами, скаля зубы ему в лицо. - Ты думаешь, я пьяная? Да ты ума лишился, кто ты такой, чтобы мне это говорить? Я - Дарья Степная, я - певица, меня вся Москва знает, весь Питер, а ты кто?! Кто ты, вшивота? Ты сам пьянь беспросыпная, скотина запойная, зачем ты мне сдался? Пусти меня! Пусти! Скажи - звала я тебя? Хоть раз в жизни звала я тебя?! Зачем ты меня сюда приволок, в дыру эту? Подыхать? Да хоть бы ты околел без попа, ирод, как я тебя ненавижу, ка-а-ак… Казимир, Казимир, да забери же ты меня отсюда! Да возьми же ты меня, Казими-ир…

Она вдруг обвисла в руках Кузьмы, кашляя и давясь рыданиями. Он вздохнул. Молча потащил Данку к кровати, уложил поверх одеяла, сам сел рядом. Ссутулился, уставился в стену. Когда сдавленные рыдания рядом начали понемногу стихать, вполголоса сказал:

– Тебе поспать бы хорошо. Завтра утром всё забудешь.

– Как я тебя ненавижу, господи… - прошептала Данка, накрывая голову руками. - Уйди… Прошу, уйди… Не буду больше выть, уйди только, Христа ради.

Кузьма встал, вышел в сени, из сеней - на двор. Там уже было темно хоть глаза выколи. Присев на мокрую, скользкую от грязи ступеньку крыльца, Кузьма вдруг почувствовал, как отчаянно, до рези в глазах, хочет спать. И заснул через несколько минут, прямо на крыльце, прислонившись спиной к отсыревшему дверному косяку и не чувствуя, как падают на лицо холодные дождевые капли.

Проснулся он спустя два часа от окрика из-за забора:

– Эй, морэ! Кузьма! Выйди!

Кузьма вскочил. Не понимая, где находится, растерянно осмотрелся.

Вытер рукавом мокрое лицо, поёжился от озноба. Свет из дома падал в палисадник, освещая стоящую за забором фигуру.

– Ты что на улице спишь, Кузьма? Это я, Матрёша! Я твою гитару принесла!

– Спасибо, - проворчал он, шагая к забору. - Ну, что там у вас?

– Как что? - Цыганка протянула ему через забор закутанную в шаль гитару, блеснула зубами. - Забрали наших соколов час назад. С десяток жандармов прикатило. С песнями выходили, ровно на крестинах!

– Ну, помоги им господи, - равнодушно сказал Кузьма. - Хоть отдохнём день-другой.

– И то верно. - Матрёша вытянула шею, пытаясь заглянуть в окно. - Что у вас случилось-то? Данка здорова? Помочь чего не надо ли?

– Не надо. Спасибо. Ступай. - Забыв попрощаться, Кузьма с гитарой в руках зашагал к дому. Цыганка проводила его глазами, раздосадованно плюнула и побрела по лужам прочь.

Глава 11

– Да что я с вами делать буду? Куда я вас дену, христопродавцы?! И вас перережут, и мне заведение разнесут! Убирайтесь, убирайтесь, проваливайте отсюда! Здесь вам не синагога! В полицию бегите!

Дикие вопли Лазаря Калимеропуло, доносящиеся со двора, заставили спящего Илью открыть глаза и сесть. Сегодня на рассвете он вернулся в рыбачий посёлок после двухнедельного отсутствия - перегонял косяк лошадей из Одессы в Тирасполь - и, едва войдя в комнату, повалился на постель и заснул.

Сейчас уже стоял белый день, Розы рядом не было, а на дворе, как зарезанный, вопил Лазарь. Илья, чертыхаясь, встал и уже натягивал сапоги, когда в комнату, пинком распахнув дверь, ворвалась Роза. Взглянув в её бледное, непривычно злое лицо, Илья сразу понял: что-то стряслось.

– Что там Лазарь разоряется?

– Сукины дети! - выругалась вместо ответа Роза. - Господи, да когда же эта напасть кончится? Погром на Молдаванке!

Илья поморщился, вздохнул. Чуть погодя осторожно спросил:

– А… нам-то что? Сюда же не придут?

– Кто их знает? - Роза мерила комнату шагами. - Да ты выйди, выйди, взгляни! Полон двор биболдэн[164] набилось!

Выйдя на крыльцо, Илья убедился, что Роза права. Весь обширный двор был заполнен евреями - насмерть перепуганными, плачущими, прижимающими к себе детей, наперебой что-то втолковывающими Лазарю, а тот, стоя на крыльце и размахивая короткими руками, верещал:

– И не еврейка никакая моя мать была! Никогда в жизни! Кто вам ересь сказал такую?! У меня и матери никакой не было, меня возле церкви нашли!

Отец - православный, и я - православный! Незаконнорожденный православный байстрюк! Янкель, мать твою за ногу, проваливай отсюда и родню свою уводи! Из-за вас и меня, и цыган моих переубивают!

Но тут евреи дружно взвыли, и конец речи Лазаря утонул в их протяжных причитаниях.

– Дэвла, да зачем они взаправду сюда явились? - растерянно спросил Илья у стоящей рядом Розы. - Совсем с перепугу мозги отшибло? Попрятались бы по кустам лучше, хоть не всех бы нашли…

– По каким кустам, брильянтовый?! - процедила сквозь зубы Роза, кинув яростный взгляд на побережье. - Кругом камни с полыньём! Ты им ещё скажи:

"В море нырните да не высовывайтесь до вечера!" Стоя на крыльце и осматривая пришедших, Илья увидел хозяина рыбной лавки старого Янкеля, его жену, высохшую седую Нехаму, двух взрослых сыновей с беременными жёнами, дочь с мужем Зямкой и выводком ревущих детей от двух месяцев до пятнадцати лет, старуху Рохл, всю в чёрном, потрясающую костылем, как Моисей - жезлом на горе Синай, и выкрикивающую проклятия, и ещё целую кучу незнакомых, но таких же испуганных, причитающих и хватающих Лазаря за руки и одежду людей. От коновязи за этой сценой мрачно наблюдали Белаш и коновал Спиро. Илья подошёл к ним и через несколько минут узнал следующее.

Погром на Молдаванке начался из-за ерунды. Какой-то мастеровой зашёл в еврейскую лавку купить сахарную голову, заплатил, вышел с кулём на улицу и вдруг решил, что его обвесили. Тут же вернувшись в магазин, он потребовал у хозяина "свешать по новой". Тот безропотно согласился, весы показали то же, что и при покупке, но мастеровой уже завёлся и потребовал возврата денег. Старый еврей не стал возражать, и тут, на его беду, из заднего помещения лавки выползла, опираясь на клюку, старая полубезумная бабка и, плюнув в сторону обнаглевшего покупателя, проскрипела: