Держите ножки крестиком, или Русские байки английского акушера - Денис Цепов

Девушек, гуляющих по Невскому и заглядывающих в глаза проходящим мимо юношам, бутылка молдавского портвейна, надкусанный пирожок с мясом и постоянно прикидывающий в уме курс доллара к рублю Максим Максимыч в белом плаще с пуговицами цвета слоновьей страсти не привлекали.

Дойдя до Дворцовой площади, выпив портвейн и так никого не очаровав, мы поняли, что необходимо менять стратегию.

— Алё, Стас?! Чё делаешь? — беззаботно и ласково спросил Макс, прикрывая гигантскую телефонную трубку «Моторола» от холодного балтийского ветра. Помычав и похмыкав минуты две, Макс наконец многозначительно прошептал: «Сидит в караоке-баре. Жрет бизнес-ланч на корпоративную кредитку. Тоскует».

— По нам? — с надеждой спросил Петриченко.

— Нет, вообще. Ну, так мы едем?! — утвердительно спросил в трубку Макс.

Бар «Робертино» потрясал роскошью. Концепция караоке-бара для «богатых певцов из народа» была выведена за орбиту совершенства. Все, что требовалось от «солиста», это заплатить двадцать у. е. за песню и потрясти публику своими вокальными данными.

К таланту прилагались — стереосистема «Боуз», гигантский экран, где слова песни появлялись золотыми буквами на золотом же фоне, сырое яйцо «Фаберже» и четыре живые бэк-вокалистки в черных колготах. Григорьев уже сидел весьма навеселе, распевшийся и окруженный со всех сторон поклонницами своего таланта.

— Чуваки, я сегодня просто обязан потратить неприлично большую сумму денег! На корпоративной кредитке образовалась неучтенка. Размеры неучтенки… — и он прошептал на ухо Максу нечто такое, от чего у его трости с латунным набалдашником в виде головы зайца встали уши. Тем временем я почувствовал, что у меня за спиной кто-то топчется:

— Добрый вечер! Меня зовут Эдуард. Я сомелье. Могу я предложить господам карту вин?

— Значит, так, — перебил его Григорьев. — Отдельный кабинет! Бутылку двадцатилетнего «Гленфиддика», женщину, суши и яблочный сок.

— Может быть, девушкам, э-э-э… шампанищенского? — елейным голосом прошелестел Эдуард. — …«Моёт Шандон», «Боллинджер», «Лорен Перье», «Вдова Клико»… — Глаза его налились добротой и участием. Девушки преданно потерлись о ногу Григорьева.

— Да, две «Вдовы Кличко» и клубники! — сказал Григорьев и зачем-то заговорщицки подмигнул Максим Максимычу, пытающемуся тем временем раскурить сигару «Ромео и Джульетта», по неопытности забыв отрезать от нее кончик.

— Есть свежая земляника! — произнес официант и, посмотрев на Макса, добавил: — А вам я принесу гильотинку!

— Электрический стул себе принеси! Робеспьер хренов, — огрызнулся Макс, но его колкий выпад утонул в белозубой улыбке официанта.

Отдельный кабинет завораживал. Из стен, обитых черным шелком с белыми цветами, сочился тусклый розовый свет. Двадцатилетний виски со льдом заманчиво ждал своего часа в запотевших стаканах толстого стекла. В полумраке стоял большой стол, на котором лежала… ослепительной красоты обнаженная девушка. На девушке аппетитно и густо располагались… суши. На груди, едва прикрытой листиком салата, можно было найти нигири-суши с семгой. Калифорнийские роллы облюбовали правое подреберье. В проекции селезенки можно было найти копченого угря, а в правой подвздошной области — морского гребешка и копченого кальмара. И, наконец, бугор Венеры призывно украшала гигантская розовая креветка. От девушки заманчиво и как-то по-доброму пахло рыбой.

Ни я, ни Максимыч, ни Славка до этого суши не ели. Тем более с поверхности голой тетеньки. Нас одолевали смешанные чувства. Голод соперничал с робостью и возбуждением, видимо, от бесстыдного разглядывания обнаженного женского тела.

— Извините, пожалуйста, — обратился Максим Максимыч к женщине-тарелке. — А как вас зовут?

— Любовь, — скромно ответила девушка.

— А отчество? — зачем-то спросил Максим Максимыч, после чего окончательно смутился и покраснел.

— Любовь Александровна. — Девушка улыбнулась, и суши призывно колыхнулись на ее матовой коже. — Вы кушайте, не стесняйтесь…

Не сговариваясь, мы все как один потянулись к заветной креветке. Возникла неловкая пауза.

— Люба, хотите выпить? — сказал Макс, хоть как-то пытаясь разрядить обстановку.

— Хочу. — Любовь Александровна осторожно подняла голову, сделала большой глоток виски и закусила калифорнийским роллом из своего правого подреберья.

— Вообще-то я в Герцена учусь, на втором курсе, а здесь просто подрабатываю по выходным. — Любовь Александровна в душе наотрез отказывалась быть женщиной-тарелкой и предпочитала живое общение. — А можно еще выпить?

Наша суши-модель была так порочно и одновременно невинно красива, что мне захотелось отдать ей свой старый клетчатый английский пиджак, усадить ее за стол, а самому, прикрывшись листьями салата, до конца жизни работать подносом для сырой рыбы с рисом.

Стараясь не смотреть на гладкий, как морская ракушка, лобок будущей учительницы географии, я налил ей еще виски. Григорьев, который знал о суши все, тем временем с видом умудренного жизнью самурая, прагматично и не спеша, смешивал соевый соус с васаби в специальной миске. Он уже месяц безуспешно пытался завоевать сердце Ксюши, хирургической медсестры из Свердловской больницы, и голые женщины, отличные от Ксюши, его последнее время интересовали мало. Было всего пять часов вечера, а мы уже выпили бутылку виски, три «Вдовы Куликовых» и намеревались проверить, дома ли «Периньон».

— Станислав Геннадьевич, подайте, пожалуйста, хрен! — Захмелевший Славка протянул руку, чтобы принять от Григорьева смесь васаби и соевого соуса, но промахнулся, и миска с огненной смесью вылилась… прямо на креветку, то бишь в святая святых Любови Александровны, будущего педагога и классного руководителя. С истошным криком «Твою мать!» Любовь Александровна ломанулась со стола, схватила кувшин с яблочным соком и стала лить его на пылающий от васаби бритый лобок.

Вечер перестал быть томным. Зашедший посмотреть, «у всех ли нолито», сомелье Эдуард с интересом посмотрел на Любовь Александровну, яростно подмывающуюся яблочным соком.

— Может быть, еще шампанского? — предложил он как ни в чем не бывало.

Любовь Александровна, матерясь и роняя на пол суши, стремительно убежала, должно быть, принимать душ в подсобное помещение караоке-бара. Я сочувственно проводил ее взглядом.

Вечер подходил к логическому завершению, ни суши, ни виски, ни шампанского больше не хотелось. Григорьев, исполнив что-то из Фрэнка Синатры, сорвал очередные аплодисменты, а Петриченко вальяжно ковырял вилкой в ведерке земляники.

Пора было переносить веселье в более привычную и, что немаловажно, более интимную обстановку. Например, в общагу номер два. «Бутылочку „Перье“, лед, пачку „Лаки Страйк“ и счет!» — небрежно бросив корпоративную карточку «American Express» на столик, попросил Григорьев.

Точную цифру на счете я не помню. Помню только, что чек был метра полтора и земляника стоила сто пятьдесят у. е. (по пять у. е. за ягодку). Наши взоры обратились на Стаса. Неторопливым и привычным движением Григорьев пододвинул карточку к Эдуарду.

— Сию минуту! — сказал Эдуард и удалился в темноту, откуда минуты через три появился обратно. — Извините, можно вас на минутку? — нежно подозвал он Стаса.

Григорьев, конечно же ожидавший, что его позовут еще спеть на прощание, картинно встал из-за стола и раскланялся. Девушки за нашим столом начали аплодировать. Голос у Григорьева действительно был хороший. На бис, тем не менее, петь не пришлось. Григорьевская корпоративная карта «Америкен Экспресс» не хотела платить за веселье. Видимо, пока мы кобелировали, ели рыбу с лобков студенток пединститутов и пили двадцатилетний «Гленфиддик», заокеанские хозяева Григорьева обнаружили неучтенку и ликвидировали ее вместе с нашей надеждой на халявный ужин.

То ли кредит на карте был исчерпан, то ли еще что, но платить нужно было живыми деньгами. Дамы из аудитории, почуяв неладное, быстро и незаметно свинтили, видимо испугавшись, что их оставят в залог. Наличных денег у Григорьева хватало только на половину счета. Славка внезапно вспомнил, что весь вечер хотел в туалет. Макс недружелюбно смотрел на счет и с исступлением ковырял в тарелке васаби антенной гигантского сотового телефона «Моторола».

С пятисот долларов принесли сдачу в рублях. На сдачу можно было всем четверым доехать до общаги номер два на трамвае. Мы грустно шли по улице Восстания. Максим Максимыч, в белом плаще с пуговицами цвета слоновой злости, прикидывал в уме, сколько раз можно на пятьсот долларов спеть «Очаровательные глазки» в общаге номер два. Цифра получалась астрономическая. Голова зайца на трости Максим Максимыча трагично сложила ушки и смотрела сочувственно, как бы давая всем понять, что тоже скорбит о пропитом «Москвиче» и о сорвавшихся «колядках». На лацкан моего старого английского клетчатого пиджака грустно и безысходно прилип хвост от вареной креветки с лобка Любови Александровны из караоке-бара «Робертино». От смеси виски, шампанского и портвейна «Кодрулуй» немного болела голова, как бы предупреждая, что за завтрашний бодун тоже уже заплачено.