Метафизика Петербурга. Немецкий дух - Дмитрий Спивак

Поместив собственное изображение в том же ряду, что и автопортреты немецких мастеров, новгородский ремесленник показал, что относится к ним, как к равным. Что же касается техники изображения, то она приближается к горельефу, в некоторых деталях напоминая даже о «круглой скульптуре». Надо сказать, что такое направление решительно расходилось с религиозными вкусами новгородцев, и было обязано целиком западному влиянию. Как подчеркивают историки искусства, «новгородцы всегда отдавали предпочтение рельефу перед круглой пластикой и стремились свести округлую форму к плоскому, по возможности, рельефу»[84].

Тем не менее, это изображение, немецкое по происхождению, было установлено на входе в сакральный центр Новгородской Руси и осталось там навсегда. С течением времени, в состав клейм правой створы ворот была добавлена еще фигурка мужчины в женском платье, а потом и рельефное изображение некого сказочного человекозверя – повидимому, кентавра. Надо ли говорить, что и эти образы далеко отходили от требований, сложившихся в рамках ортодоксального искусства своего времени.

Возможность новгородско-ливонского союза

«Отселе история наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бесмысленные драки княжеские, но деяния царства, приобретающего независимость и величие». Приступая к описанию деяний Иоанна III в своем эпическом стиле, Н.М.Карамзин имел в виду, разумеется, «независимость и величие» государства московского. Что же казалось Руси Новгородской, то ей суждено было на глазах одного поколения утратить как независимость, так и величие.

Любопытно, что коллективная память новгородцев сохранила воспоминание о ряде необъяснимых событий, произошедших тогда в их городе либо его ближайших окрестностях. Неожиданный порыв ветра сорвал крест с кровли собора св. Софии, сами собой стали звонить колокола Хутынского монастыря. Поговаривали и о том, что на могилах славных деятелей прошлого выступала жидкость, похожая на кровь. Приближался конец седьмой тысячи лет от сотворения мира, что также пробуждало в народе самые мрачные апокалиптические ожидания.

Армия Великого князя Московского выступила на Новгород летом 1471 года, и нанесла его войску страшное поражение в битве на реке Шелони. Обстоятельства летней кампании добавили страха жителям Новгорода. Они привыкли, что болота и топи издревле обороняли город, и вообще дружили с водой. Вспомним сказание о Невской битве летом 1240 года, и о Гавриле Олексиче, свергнутом в реку вместе с конем, но тут же выплывшем, чтобы схватиться с самим шведским военачальником.

Теперь дела шли совсем по-другому. От мая до сентября на землю не выпало ни капли дождя, так что войско москвичей не только легко шло, где хотело, но и тянуло свои тяжелые обозы. Что же касалось «дружбы с водой», то идя в атаку утром четырнадцатого июля 1471 года, москвичи все, как один, побросались с конями в воды Шелони – с крутого берега, на глубоком месте – и ни один не утонул. Новгородцы, напротив, вязли в болотной тине и тонули в реке, как дети малые. Положительно, лицо «владыки вод», до того дружественно расположенного к жителям Новгорода, теперь отвернулось от них.

В страхе перед Москвой, новгородские бояре готовы были предаться вместе со своим городом не то, что иноземцам или иноверцам, но даже, как говорится, хоть черту в ступе. Как помнит читатель, незадолго до московского нашествия они направили в соседнюю Литву послов с просьбой о протекторате, получили на то полное согласие и подписали формальное соглашение с «честным королем» Казимиром, приняв от него в воеводы князя Михаила Олельковича.

Менее известно то, что летом 1471 года новгородцы обратились с просьбой о помощи и союзе также к ливонцам, и она встретила вполне доброжелательный прием. Магистр Ливонского ордена Вольтус фон Герзе писал по этому поводу Великому магистру Ордена:

«Мы думаем, что для блага нашего Ордена и Ливонии не следует оставлять их без помощи, ибо если Новгород будет покорен московским королем и псковичами, и покорен таким образом, что московский король станет, да хранит Бог от этого, неограниченным господином Новгорода, тогда … господину рижскому архиепископу, господину епископу дерптскому и нашему Ордену в Ливонии воды и земли, которые псковичи у нас отняли во время доброго мира и до сих пор удерживают за собой, не только никогда не возвратить, но нам следует ожидать все больших нападений и притеснений»[85].

Можно предположить, что если бы Орден выступил единым фронтом с Литвой, быстро послал бы на помощь Новгороду свои лучшие силы, выписал из Германии буйных ландскнехтов, наводивших в те годы ужас на Европу[86] – судьба повернулась бы иначе. Скорее всего, дальние волости Новгорода в любом случае были бы присоединены к Москве. Однако основная территория, пусть даже в усеченном виде – в пределах рек Наровы и Великой на западе, Волхова и Ловати на востоке, и Невы или Вуоксы на севере – имела достаточно большие шансы ускользнуть из московских рук, и пуститься в самостоятельное плавание по водам европейской политики, рука об руку с ливонским соседом, несмотря на большие, однако в конце концов преодолимые различия в языке и вере.

Ливонцы действовали вовсе не так эффективно, но все же направили в Новгород послов с предложением собраться в Нарве в самом начале сентября, и прийти к договоренности по основным проблемам. Однако было уже поздно. Войско Иоанна Васильевича предало новгородскую землю примерному разграблению. Немцам даже никуда не надо было ехать, чтобы посмотреть на расправы, чинимые московскими ратниками. Для этого достаточно было просто выйти на стену нарвского замка св. Германа – и внимательно посмотреть на то, что происходило у русских на другом берегу реки.

Еще до намеченной ливонцами даты переговоров, новгородцы подписали с завоевателями договор, не отменявший вполне старинных вольностей, однако передававший их соблюдение под защиту и покровительство государя московского. «Еще Новгород остался державою народною; но свобода его была уже единственно милостию Иоанна и долженствовала исчезнуть по мановению самодержца», – заключил рассказ о крушении новгородской самостоятельности Карамзин.

Соглашаясь с мнением нашего замечательного историка, следует только дополнить, что Новгород все же считался у нас искони колыбелью не «державы народной», то есть демократии, но монархии – так же, как Киев нес славу купели православной веры (Москва же с течением времени приобрела достоинство цитадели общерусского патриотизма – или же, говоря на старинный лад, «отечества»).

Семиотика Ивангорода

Новгород уже был поставлен на колени. Но он еще располагал остатками старинных вольностей, на своих местах оставались Двор Ярослава, где по обычаю собиралось народное вече, и Вечевой колокол, созывавший его. Через семь лет после первого похода, московское войско снова пришло на берега Волхова, чтобы на этот раз окончательно упразднить самостоятельность Новгорода и передать всю власть в Новгородской Руси московскому самодержцу.

История крушения Новгорода у всех на слуху. По мнению ряда исследователей, оно было неизбежным и даже необходимым для собирания русских земель. В начале тринадцатого тома «Истории России с древнейших времен», С.М.Соловьев дал удивительно яркий образ противостояния Новгорода и Москвы:

«В одном углу город, вследствие прилива богатств неестественно вздувшийся в государство, но сохранивший всю неразвитость и слабость первоначального вечевого быта с обширными, хотя растянутыми, несплоченными и большею частью пустынными владениями, с язвою разрыва интересов между частями народонаселения внутри, с недостаточностью средств внешней защиты, несмотря на видимое богатство и обширность владений.

В другой половине обширная, населяющаяся страна, населяющаяся при условиях неблагоприятных; города ее – большие села, которым некогда и нет средств подняться, приобрести значение. Страна бедная, малонаселенная, а между тем внутри происходит великий процесс собирания земли, сосредоточения, объединения власти…».

Все, сказанное Соловьевым о недостатках в развитии Новгорода вполне можно было бы отнести и к соседней Ливонии с ее богатыми, «неестественно вздувшимися» ганзейскими городами, недружным народонаселением, нередко пустовавшим хинтерландом и безусловной «недостаточностью средств внешней защиты». Отведя свой тяжелый взгляд от покоренного Новгорода, Иоанн III остановил его на еще сохранявшей свою независимость Ливонии – и наметил следующую цель для нападения на северо-западе.

Следует сразу оговориться, что основной ставкой в начинавшейся игре было не столько завоевание ливонских земель – хотя какой же московский боярин отказался бы получить новое поместье в Ливонии, либо же запустить руку в казну Ордена, тем более ревельских или дерптских купцов – сколько получение широкого выхода на Балтийское море и естественно следующее за тем вхождение в сообщество ведущих европейских держав.