Голубые луга - Владислав Бахревский

— Я завтра приду. Но ты ко мне больше не приходи. Обещаешь?

Сердечко у Феди екнуло, но он кивнул. Они выползли из тайника.

— А у тебя Кук или Яшка… карася твоего кормили? — спросил Федя.

— Никто не кормил, — сказала Оксана и убежала стирать пеленки.

— Не кормили, не кормили! — Федя подпрыгнул, развернулся в воздухе и кинулся бежать по лесной дороге к Старожилову. — Не кормили! Не кормили! Не кормили карася!

По дороге тащился воз с сеном.

«Догоню!» — решил Федя.

Догнал.

— Федюха, мать честная, здорово! — на возу полеживал Цура.

— А почему ты не на собрании?

— За сеном твой отец послал… Да ничего, к угощению поспею. Тпр-р-ру!

— А разве будет угощение?

— Ну как же без угощения? После собрания полагается. Да тпр-ру! Цепляйся за руку.

Федя уцепился, и Цура подтянул его к себе.

— Дай вожжи подержать, — тотчас попросил Федя.

— Подержи.

Федя принял вожжи, дернул, еще раз дернул.

— Да пошла ты! Пошла!

— Н-но-о! — смилостивился Цура, и лошадь, наконец, пошла. — Умный конь! С одного слова меня понимает.

Цура перевернулся на спину, закрыл глаза, вздохнул.

— Ехать бы так и ехать! И чтоб ничего уже не хотелось, и чтоб не кончалась дорога.

— Ну нет, — сказал Федя. — Ехать хорошо, но все-таки есть и другие важные дела.

— А ты ложись, как я!

— А лошадь?

— Чего лошадь? С дороги не свернет.

Федя намотал вожжи на руку, перевернулся на спину и поглядел на небо. Оно было серое. Федя закрыл глаза. Воз покачивался, поскрипывало колесо, сено шептало в самое ухо, и шепот этот уходил в глубины, может, в недра самой земли.

— Ну и как? — спросил Цура.

— Не знаю, — признался Федя.

— Вот я и говорю, ехать бы так и ехать.

Цура взял вожжи у Феди, и лошадь пошла скорее. По Старожилову совсем ходко взяла.

— Дом чует! — объяснил Цура и встал на колени. — Чегой-то? Ты погляди только, Федька! Мать честная!

Федя привскочил и увидел в конце улицы серую колонну медленно шагавших людей.

— Это ж пленная немчура! — ахнул Цура. — Ей-богу, оне!

Махнул кнутом, лошадь рванула, скоком пересекла дорогу и встала у ворот.

Ворота отворил Горбунов.

— С прибытием! Спеши в контору, а то как бы не опоздал, — сказал он Цуре.

— Немцев со станции ведут! — крикнул Цура.

— Да ну! — Горбунов выбежал за ворота, а Федя заскочил домой:

— Немцев ведут!

Домашние припали к окнам. Немцы уже поравнялись с домом. Отец, зашедший из конторы в квартиру, глянул на пленных и сказал:

— На конезаводе будут работать, в райкоме говорили.

— Чего добились! — покачала головой мать. — А сколько горя от них. Ты погляди, морду-то как дерет.

— Ну, остальные далеко не герои, едва плетутся, — сказал отец. — Тоже ведь досталось.

Федя глядел и глядел. По дороге шли враги. Вот уже сколько лет в играх он бьет этих врагов с самолетов, из танков, косит из пулемета. Какие белые у немцев лица, словно под полом сидели.

На улице заголосила женщина.

— Проклятые! Проклятые! Проклятые! — плакала в голос и рвалась из рук баб-лесников. — Пустите! Хоть одному глаза да выцарапаю! Проклятые! Проклятые!

— Лесник Метелкина, — сказал отец. — У нее мужа недавно убили.

А немцы шли и шли.

— Сколько их! — испугалась мама. — Во всем Старожиловском районе столько мужиков не осталось.

А Федю бил озноб. Этих, за окном, ненавидели все, и все они были теперь как самые последние убогие. Их теперь было жалко.

— Можно им дать хлеба? — спросил вдруг Феликс.

В доме замерли.

— Дело божеское, — сказала бабка Вера. — Это же милостыня.

Федя кинулся на кухню, схватил буханку.

— Я отнесу!

— У конвоира спроси! — крикнула вдогонку мама.

Федя выскочил из дома к колонне. По обочине шел наш солдат с автоматом.

— Можно дать? — спросил его Федя шепотом.

Солдат разрешающе махнул рукой.

Шаг, еще шаг, Федя протягивает хлеб. К хлебу потянулась рука. Взяла. Погладила по голове.

Федя с ужасом отскочил назад к воротам.

— Лучше бы лошадь покормил, она сено корове твоей привезла, — сказал Горбунов.

Федя вспыхнул, но сердца стыд не коснулся. Сердце билось, билось, но не от стыда.

…Только лежа в постели, Федя вспомнил о лисенке. Встал. Отец храпел на весь дом. И мама спала.

Федя потихоньку оделся.

— Ты куда? — спросил Феликс.

— Лисенка поглядеть.

— И я.

— Одевайся.

Ребята натянули штаны, закутались в одеяла и тихонько выбрались из дома.

Луна стояла над крышей Цуриной избы.

Лисенок, измученный за день приходившими глядеть его людьми, спал. Он взвизгнул, подскочил, ударился о брусок клетки, забился в угол, показывая острые клычки.

— Пошли, Феликс! — сказал Федя. — Пошли. Мы ему спать мешаем.

Перед школой Федя кормил своего лисенка. В крошечную дверцу просунул миску с молоком и отошел. Лисенок сидел в углу и к еде не подходил.

— Ладно, — сказал Федя. — Я уйду, только ты поешь, пожалуйста.

Он побежал за ранцем, заглянул в кухню, к бабке Вере, затолкал в рот пару теплых картофельных оладушек, запил молоком из кринки.

— Неужели у тебя нет времени позавтракать, как люди! — всплеснула руками бабка Вера.

— Опаздываю! — Федя схватил еще пару оладьев и убежал.

На улице его поджидал Яшка.

— Здорово! — он протянул Феде руку.

— Здорово!

— Не забыл?

— Не забыл, — ответил Федя и стал думать, что же он такое все-таки забыл.

— Взял?

— Нет! — испугался Федя.

— Ладно, все равно на базар пойдем после уроков.

«День рождения Оксаны! Вот что!» — вспомнил наконец Федя и, чтобы не думать о копилке и криках тети Люси и бабки Веры, если они прознают, поскорее перевел разговор.

— Видал, немцев вчера вели?

— Видал, как не видать. Я им соленых огурцов выносил.

— Ты?.. Немцам?

— Какие они теперь немцы? Пленные.

— А я тоже! — обрадовался Федя. — Я им хлеба дал.

— Ребята из рогатки хотели по ним, — вздохнул Яшка, — вот я и вынес огурцов… Не стоят они того, да уж ладно. Будут у нас грехи свои отрабатывать. Такого понатворили.

Яшка говорил, как взрослый, и Федя помалкивал. А в школе ждала радость.

Соседка Федина, Лилька, так и сияла, прикрывая ладошкой рот. Федя поглядел на себя, под партой потрогал пуговицы на ширинке — все было как следует.

И тут вошла в класс Лилькина мама, настоящая учительница Клавдия Алексеевна. Федя сразу догадался, что это — она.

Ах, Клавдия Алексеевна была совсем-совсем некрасивая. Лицо желтое, на щеках мелкая рябь морщин, веки тяжелые, бровей почти не видно, волосы собраны в пучок.

Она стояла перед классом и смотрела на ребят, не на всех сразу, а на каждого по очереди, и каждому говорила:

— Ну, здравствуй, Яша! Управляешься с братишками? — и улыбалась, и Яшка улыбался в ответ:

— Управляюсь, Клавдия Алексевна!

— Ярослав, голубчик! Ты, думаю, уже не только всех русских царей изучил, но и всех князей, а их было видимо-невидимо.

— Я фараонов теперь изучаю! — радостно подскочил Кук и улыбнулся в ответ на улыбку.

И никто свою улыбку не отпускал, и весь класс улыбался.

— Тебе, Федя, хорошо с ребятами? — спросила Клавдия Алексеевна.

— Очень хорошо! — совершенно счастливый, звонко выкрикнул Федя.

И все засмеялись.

Клавдия Алексеевна прошла по рядам, трогая руками кудлатые мальчишечьи и расчесанные девчоночьи головы. Те, кто сидел у стены, придвигались к соседу, подставляя головы, чтобы их ненароком не обошла добрая рука учительницы.

А потом была математика, задача на муторные бассейны, и вот ведь диво: Федя понял — что к чему. Первый раз в жизни понял, как решаются задачки.

Из школы выходили втроем: Яшка, Федя, Кук. Пятиклассники ждали.

— Я за Цурой сбегаю! — сказал Федя.

— Погоди! С крыльца не сходите, я мигом! — Яшка кинулся назад в школу.

Кук стоял, смотрел на верхушки деревьев, словно это ждали кого-то другого.

— А гнезда уже пустые, — сказал он. — Что-то больно рано.

— Наверное, зима холодная будет, — Федя следил за мальчишками. Они чего-то затевали, подавали какие-то знаки в школу.

— Я люблю зиму, — сказал Кук. — Люблю, когда деревья в инее. И когда луна и мороз.

«О чем он бормочет! — закипал потихоньку Федя. — Сейчас ребята бить кинутся, а он про луну».

И точно! Из двери выскочил мальчишка и двумя руками толкнул Кука с крыльца в толпу пятиклассников. Кулаки взвились, но тотчас раздался властный сильный голос:

— Кто его тронет, будет иметь дело со мной.

Мальчишки отпрянули. На крыльце стояла Клавдия Алексеевна.