Мой Дагестан - Расул Гамзатов

Все это так. И я знаю, что после драки кулаками не машут. Но читатели мои нет-нет да и напишут снова, напомнят, разбередят рану. Они как бы кидают камешки в мое окно и как бы говорят:

— Выгляни, покажись, Расул Гамзатов. Расскажи нам, своим читателям, как и почему все случилось.

— О чем я должен вам рассказать?

Вопрос вопросов. Стрелу, попавшую в тело, можно выдернуть. Но можно ли выдернуть стрелу, попавшую в сердце?

— Да вот. В тысяча девятьсот пятьдесят первом году ты написал стихи, очерняющие Шамиля, а в тысяча девятьсот шестьдесят первом году написал стихи, восхваляющие Шамиля. Над теми и над другими стихами стоит имя: Расул Гамзатов. Теперь мы хотим узнать — один и тот же это Расул или два разных. И какому Расулу верить.

Мой дорогой читатель, я не знаю твоего возраста, может быть, ты совсем еще юн. Были ли у тебя в жизни рубежи, границы, которые приходилось преодолевать? Мне пришлось перейти одну границу — я любил, не пытаясь серьезно разобраться в своем чувстве. Потом мне пришлось раскаиваться в этом.

Бывает, что окна соседей разделяет узкая улочка. В каждом окне по соседу друг против друга. И вот они ругаются, стараются обвинить в дурных поступках старший младшего или младший старшего… Я похож на этих бранящихся соседей, но и в том и в другом окне — я сам. Только в одном окне молодой, а в другом такой, как сейчас.

Блеск времени ослепил меня, как красивая девушка ослепляет глупого парня. Я смотрел на все, как жених на невесту, не замечая ни малейших изъянов.

Если говорить серьезно, я был тенью времени. Известно же: какова палка, такова от нее и тень. Было официально решено, что Шамиль английский и турецкий агент и что главная его цель — разжигание вражды между народами. Я верил тому дому, в котором это было утверждено, я верил и хозяину того дома. Тогда-то я и написал стихи, разоблачающие нашего Шамиля.

Теперь мне говорят иногда, чтобы утешить:

— Мы слышали, будто ты написал эти стихи по специальному заказу, что тебя заставили их написать.

Неправда! Меня никто не насиловал, не принуждал. Я сам, добровольно, написал стихи о Шамиле и сам отнес их в редакцию. Просто я был похож тогда на иных горцев, которые листают Коран, не зная ни одной буквы по-арабски, и, значит, совершенно ничего не понимая, и все-таки испытывают сладкий восторг.

Я был тенью времени. Я не знал тогда, что поэт не может быть тенью, что он всегда огонь, источник света, независимо от того, слабенький ли это огонек или большое солнце. Свет не отбрасывает тени, от света — только свет.

Может быть, я понял это несколько поздновато. Что ж, даже яблоки бывают разных сортов. Одни созревают быстро, другие наливаются только к осени. Я, как видно, отношусь к осеннему сорту.

Так вот и было дело. Что касается моей раны, то она со мной.

Снова рана давнишняя, не заживая,Раздирает мне сердце и жалит огнем.…Был он дедовской сказкой. Я сызмальства знаюВсе, что сложено в наших аулах о нем.Был он сказкой, что тесно сплетается с былью,В детстве жадно внимал я преданьям живым,А над саклями тучи закатные плыли,Словно храброе войско, ведомое им.Был он песнею гор. Эту песню, бывало,Пела мать. Я доселе забыть не могу,Как слеза, что в глазах ее чистых блистала,Становилась росой на вечернем лугу.Старый воин в черкеске оглядывал саклю,Стоя в раме настенной. Левшою он был,Левой сильной рукой он придерживал саблюИ оружие с правого боку носил.Помню, седобородый, взирая с портрета,Братьев двух моих старших он в бой проводил.А сестра свои бусы сняла и браслеты,Чтобы танк его имени выстроен был.И отец мой до смерти своей незадолгоО герое поэму сложил…Но увы,Был в ту пору Шамиль недостойно оболган,Стал безвинною жертвою темной молвы.Может, если б не это внезапное горе,Жил бы дольше отец…Провинился и я:Я поверил всему, и в порочащем хореПрозвучала поспешная песня моя.Саблю предка, что четверть столетья в сраженьяхНеустанно разила врагов наповал,Сбитый с толку, в мальчишеском стихотвореньеЯ оружьем изменника грубо назвал.Ночью шаг его тяжкий разносится гулко.Только свет погашу — он маячит в окне.То суровый защитник аула Ахульго,То старик из Гуниба, он входит ко мне.Говорит он: "В боях и в пожарищах дымныхМного крови я пролил и мук перенес.Девятнадцать пылающих ран нанесли мне.Ты нанес мне двадцатую, молокосос.Были раны кинжальные и пулевые,Но тобой причиненная трижды больней,Ибо рану от горца я принял впервые.Нет обиды, что силой сравнилась бы с ней.Газават мой, быть может, сегодня не нужен,Но когда-то он горы твои защищал.Видно, ныне мое устарело оружье,Но свободе служил этот острый кинжал.Я сражался без устали, с горским упорством,Не до песен мне было и не до пиров.Я, случалось, плетьми избивал стихотворцев,Я бывал со сказителями суров.Может, их притесняя, ошибся тогда я,Может, зря не взнуздал я свой вспыльчивый нрав,Но, подобных тебе пустозвонов встречая,Вижу, был я в крутой нетерпимости прав".До утра он с укором стоит надо мною,Различаю, хоть в доме полночная тьма,Борода его пышная крашена хною,На папахе тугая белеет чалма.Что сказать мне в ответ? Перед ним, пред тобою,Мой народ, непростительно я виноват.Был наиб у имама — испытанный воин,Но покинул правителя Хаджи-Мурат.Он вернуться решил, о свершенном жалея,Но, в болото попав, был наказан сполна.…Мне вернуться к имаму? Смешная затея.Путь не тот у меня и не те времена.За свое опрометчивое твореньеЯ стыдом и бессонницей трудной плачу.Я хочу попросить у имама прощенья,Но в болото при этом попасть не хочу.Да и он извинений не примет, пожалуй,Мной обманутый, он никогда не проститКлевету, что в незрелых стихах прозвучала.Саблей пишущий не забывает обид.Пусть… Но ты, мой народ, прегрешение этоМне прости. Ты без памяти мною любим.Ты, родная земля, не гляди на поэта,Словно мать, огорченная сыном своим.

Перевел Я. Хелемский

Не знаю, простили ли меня за те старые мои стихи дагестанцы, не знаю, простила ли за них тень Шамиля, но сам себе я их никогда не прощу.

Мой отец говорил мне: