Штиллер - Макс Фриш

Смешно и уродливо, что подобные вещи могут играть роль в отношениях двух любящих людей, но, увы, это так. Конечно, Юлика никогда словом не обмолвилась на этот счет, почти никогда. Но она это чувствовала, например, в тот вечер, когда Штиллер кричал ей вдогонку: "Губи себя, мне-то что за дело!" Наверно, это было ужасно. Потом он раскаивался в таких вспышках, просил прощенья, придумывал всякие милые штуки, чтобы загладить свою вину, стряпал ее любимое блюдо, которое он один умел приготовлять; покупал шелковую шаль вместо старой, которую она потеряла; приходя за нею в театр, приносил охапку сирени, уворованную за каким-то забором. Все опять налаживалось, и, собственно говоря, брак их был очень счастливым, покуда не появилась та, другая.

Произошло это семь лет назад.

Юлика ничего не подозревала, ей и в голову не приходило, что это возможно. Она, молодая женщина, без памяти любившая мужа, не предполагала, что Штиллер способен предать ее, вернее, просто ни о чем таком не думала. Бедная Юлика - воплощенная жертвенность как в отношении своего искусства, так и своего мужа - впервые заподозрила что-то, только когда Штиллер перестал всерьез относиться к тому, что она уже годами температурила; правда, каждый вечер, когда она возвращалась со спектакля, он осведомлялся, сколько раз ее вызывали, сколько раз поднимали занавес, но все с оттенком насмешки. Он был способен в том же тоне спросить: ну, а как твой туберкулез? Когда же Юлика рассказала про наглого рецензента, даже не упомянувшего в своей статье ее имени, Штиллер, ее супруг, Сей поборник справедливости, небрежно посоветовал ей не принимать этого близко к сердцу - может быть, критик не упомянул о ней просто так, по забывчивости, без злого умысла. Но особенно озадачило Юлику, что теперь Штиллер тоже ставил свое искусство превыше всего, пропадал в мастерской дни и ночи, как-то прожил там даже целую неделю, пока в одно прекрасное утро Юлика сама не отправилась его проведать. Штиллер, насвистывая, перетирал стаканы; Юлика сразу поняла, что накануне вечером у него были гости, но сказать об этом постеснялась. На полу валялась пряжка для волос, Юлика молча подняла ее и молча положила на стол, рядом с двумя пустыми бутылками шато-неф-дю-пап - вина очень недешевого! Она не была мелочной, и черный волос на его светлых брюках, по ее мнению, тоже ничего еще не доказывал. Душевные силы Юлики иссякли не от того, что у него в гостях была женщина, нет, невыносим был его холодный, покровительственный смех, его, в сущности, садистическая нежность, которой он пытался усыпить ревность Юлики, невыносим и неуместен так же, как его грубость, когда он заявил, что раз навсегда запрещает устраивать истерики из-за пряжки для волос. Бедная Юлика так плакала, что вообще не могла произнести ни слова. "Юлика! - спросил он, заподозрив наконец, что ее слезы не имеют ничего общего с пряжкой. - Юлика! В чем дело?"

Юлика была у врача.

- Да? - сказал он. Она пыталась взять себя в руки. - И что же? спросил Штиллер. Он сидел на кушетке, рядом с ней, все еще со стаканом и полотенцем в руках, а безутешная Юлика, содрогаясь от нового приступа рыданий, с такой силой впилась руками в подушку, что разорвала наволочку. Никогда еще она так не плакала. Штиллер вконец растерялся, бросил полотенце и освободившейся рукой стал гладить волосы Юлики, словно этими нежностями можно было спасти ее жизнь. Ему, видно, не с руки было, что Юлика ходила к врачу, это нарушило его покой, помешало ему бодро насвистывать. Юлика рвала ногтями подушку, а Штиллер только спросил: - Что сказал врач? - Его нежное сочувствие, его дружеская озабоченность - после вчерашней пирушки, и со стаканом в руке, - все это было ужасно и жестоко (Юлика и теперь продолжает так считать). Ее лепет прерывался удушьем, новыми приступами рыданий; наконец она нашла в себе силы выговорить, что должна как можно скорее уехать в Давос, в санаторий. Он ограничился сухим вопросом: - Когда ты об этом узнала?

- Скоро неделя, - ответила Юлика, полагая, что Штиллер поймет, как страшна была для нее эта неделя. Ничего не поняв, он только спросил:

- Почему же ты говоришь мне об этом только сегодня? - Штиллер вел себя чудовищно. - Это правда? - спросил он даже. - Правда? - Сперва Юлика звонко рассмеялась, потом вскочила, взглянула на него и заметила, что он смотрит на нее так, будто все это, возможно, женская уловка, дешевое преувеличение с целью испортить ему приятные воспоминания о вчерашнем вечере. Она крикнула: - Уходи! Уходи! Я тебя видеть не могу! - Штиллер покачал головой. - Юлика, - сказал он, - это моя мастерская. - Издевательское, бесчеловечное спокойствие, она не представляла себе, что ее муж может быть таким; он улыбался, когда она сказала, что ей грозит смерть! Улыбался! А бедная Юлика целую неделю, в одиночестве, сносила тяжесть врачебного приговора. Она не верила ни своим глазам, ни своим ушам: Штиллер дошел до того, что снова принялся вытирать стакан, будто этот стакан - самое хрупкое, самое дорогое, что есть у него в жизни, и больше всего нуждается в его заботах. Затем он пожелал - тон у него уже опять был самый нежный - узнать не об ужасах, которые пережила бедная Юлика, а только о том, что сказал врач. - Без фантазий, точно, дословно! - Я же сказала тебе! Немедленно в Давос, в санаторий, не то будет поздно! - Должно быть, Штиллер не сразу усвоил значение этой новости. Он долго молча думал о чем-то, прикусив нижнюю губу, потом весь как-то осел, съежился, стал похож на пустой мешок. Беспомощно смотрел на Юлику. Не он ли сам настаивал на том, чтобы Юлика обратилась к врачу, пошла на просвечиванье. Она исполнила его желанье, вот и все. Почему же теперь он так смотрит на нее? Поражено левое легкое. Поражено сильно: врач, избегая медицинских терминов, старался утешить ее только как добрый человек, говорил о случаях полного выздоровления, которые сам наблюдал. Он был удивительно мил и обходителен. Не болтал попусту, не давал обещаний, он слишком уважал Юлику как личность, как артистку. Но, видя ее безысходное отчаяние, все же счел допустимым сказать, что со временем прелестная Юлика сможет вернуться на сцену. Разумеется, гарантий он дать не может, но как добросовестный врач, отвечающий за свои слова, настойчиво повторял: она умрет, если будет медлить с отъездом.

Ей было тогда двадцать семь. Она уже знала, как называется санаторий, знала и то, что он расположен на опушке красивого леса, знала, сколько будет стоить пребывание там. Большую часть расходов покроет больничная касса. Если бы Штиллер, ее муж, вовремя поинтересовался этим, сказал Юлике, что больничная касса оплачивает санаторий, - она давно бы поехала туда и теперь была бы здорова. Штиллер не отрицал своей вины. Юли-ка увидела, что ее простодушные, незлобивые слова потрясли его, казалось, он вот-вот расплачется. Неужто Юлике еще утешать его? Она обняла его за плечи - робкой, сдержанной Юлике и это далось нелегко, да и не до того ей было сейчас. Равелевский "Вальс", "Треуголка" Де Фальи, эти два божественных балета будут ее последней премьерой. На следующий день, в четверг, Штиллер должен будет отвезти ее в Давос. Она показала ему свой календарь, день отъезда был уже отмечен крестиком. Что же так на него подействовало? Он встал с кушетки, даже не взглянув на ее календарик, с размаху швырнул вытертый стакан в кухонную нишу - тот разлетелся вдребезги, - сунул сигару в узкие бледные губы и, безмолвный, как статуя, засунув руки в карманы брюк, встал у большого окна мастерской, спиной к Юлике, словно она была виновата в том, что заболела и должна ехать в Давос. Более того, словно она своим вполне понятным отчаянием перечеркнула все его планы. - Почему ты молчишь? спросила она. - Прости, - сказал он; это относилось к стакану, который, разбившись, испугал Юлику. Но вряд ли ее мог взволновать злополучный стакан. - О чем ты все время думаешь? - спросила она.

Штиллер подошел к шкафу, достал почти пустую бутылку джина, налил две рюмки, одну протянул Юлике - в утешение; она отказалась мягко, но решительно. Его манера заглаживать вину краденой сиренью или джином была ей нестерпима, а ему нравилось разыгрывать роль нежного мужа, заботливого друга, надежного опекуна, душевного человека, но за все эти годы удосужиться узнать, не оплачивает ли больничная касса стоимость санатория, до этого ее добрый Штиллер не додумался. - Спасибо, - сказала она. - Я пить не буду. Почему? Алкоголь ничего не изменит! - Штиллер одним глотком осушил свою рюмку, потом рюмку Юлики. - Нет! - сказал он наконец. - Не твоя вина, Юлика, что тебе приходится ехать в санаторий, конечно не твоя, об этом и речи не может быть, виноват, разумеется, я! - Я этого не говорила! - Во всем виноват я, - упрямо повторил он. - Тебе незачем волноваться, милая моя, ты поедешь в Давос, бедняжка, а я останусь здесь, в городе, я-то здоров, а моя нечистая совесть будет для тебя мягкой периной. - Он улыбнулся знакомой улыбкой. Что ты хочешь этим сказать? - спросила Юлика. - Вечно эти цветистые сравнения! - Штиллер взял пустую бутылку из-под джина, покачал головой, как бы порицая себя, и хладнокровно отправил ее вслед за стаканом, в кухонную нишу; осколки так и брызнули. Юлика до сих пор не может забыть, как безобразно он себя вел. Отвратительный эгоцентризм, безудержное себялюбие без вести пропавшего Штиллера!! Не могу не согласиться с Юликой.