Тридцать дней войны - Валериан Скворцов

«Военная мысль Мао Цзэдуна, — писала «Жэньминь жибао», — это наука, развивающаяся вместе с жизнью. Она не является каким-то незыблемым догматом. В отношении различных врагов следует применять различное оружие. Вооружение и другая военная техника, так же как и объекты для нападения, за это время сильно изменились. Поэтому нужно соответственно изменять принципы, стратегию и тактику военных действий».

Человеческий материал, который бездумно гнали в бой китайские командиры на вьетнамских горных перевалах, пока не очень годится для обучения искусству современного боя. Большинство старослужащих, да и молодые рекруты малограмотны, а то и неграмотны. Армия любого государства — зеркало его населения. В Китае 100 миллионов человек полностью неграмотных, из которых большинство составляет молодежь. Наличие такого количества неграмотных не может не сказаться на осуществлении «четырех модернизаций», прежде всего модернизации вооруженных сил.

На среднее образование, как известно, требуется около десяти-одиннадцати лет. Вместе с высшим годы учебы в жизни молодого человека составляют около шестнадцати. Следовательно, те, кто учится сегодня, завершат образование в 90-х годах и лишь тогда, обретя знания и опыт, станут зрелыми специалистами. Китайской армии, готовящейся к новым авантюрам, приобретающей новую боевую технику, они нужны, самое позднее, завтра. Ведь средний возраст командных звеньев полкового уровня уже достиг в НОАК 37–38 лет.

Политиканы в Пекине, конечно, могут прибегнуть к мобилизации грамотной и квалифицированной молодежи на промышленных предприятиях. Но, во-первых, все отрасли китайской индустрии находятся на технически очень отсталом уровне, что соответственно определяет и уровень работающих в них. А. во-вторых, молодежь, занятая в промышленности Китая, в основной массе своей — чернорабочие.

«Культурная революция» лишила Китай целого поколения подготовленной молодежи. Его армии негде взять квалифицированных людей, их нет ни в городе, ни на селе. Остается один путь; срочно готовить специалистов из сверхсрочников и рекрутов — бывших студентов, придавать армии еще более элитарный характер, опираясь, конечно, на «автоматы» Мао, на людей с сознанием, полностью отравленным ядом великоханьского шовинизма. И это уже делается. Младшие командиры и сверхсрочники направляются на ускоренную учебу в военные училища и на различные командирские курсы, а то и сразу выдвигаются на более высокие должности. Контингент их подбирается по одному принципу: все должны быть преданными маоистской доктрине.

Суд над «бандой десяти» в конце 1980 года, в том числе посмертный над Линь Бяо, вызвал новую волну «чисток» в командном составе НОАК. Главным, определяющим содержанием этого «промывания» было укрепление, усиление и численное увеличение офицерского состава, предавшего забвению лучшие традиции НОАК как защитницы дела социалистической революции, интересов трудящихся своей страны и братских народов, слепо «уверовавшего» в маоистскую военную доктрину. Суть же этой доктрины — представления о неизбежности войны в межгосударственных отношениях и необходимости постоянного укрепления опирающейся на «законное насилие» абсолютной власти. Война, утверждают в Пекине, благо для китайского народа, средство укрепления внешнего престижа государства, она возвеличит Китай, поставит его в центр современного мирового порядка.

Вдалбливание в головы командиров и бойцов НОАК реакционных военно-политических установок, воспитание в них чувства элитарной отчужденности от трудящихся сопровождаются комплексом чисто военных мероприятий, наиболее важные из которых — усиление механизации войск, формирование новых бронетанковых, авиадесантных и артиллерийских соединений, форсирование создания ракетно-ядерного оружия. На сессии Всекитайского собрания народных представителей в 1980 году начальник генерального штаба НОАК, один из бывших командующих китайскими силами вторжения во Вьетнам, Ян Дэчжи заявил: «Мы надеемся, что государство надлежащим образом расширит оборонный бюджет, чтобы ускорить процесс модернизации нашего военного потенциала…»

В «Легенде об обезьяньем царе», одной из популярнейших у китайцев, обезьяна носит вокруг головы повязку, которая мешает ей думать. Встреча с пленными в Тхайнгуенском лагере, особенно с Ли Хэпином, заставила вспомнить о традиционном сказе. Приспособление маоизма к современности, запугивание, ложно понимаемое национальное достоинство, массированная пропагандистская обработка, воспитание кастовости все туже и туже стягивают «обезьянью повязку» на головах китайских солдат и командиров.

Но так ли уж надежно и крепко?

Высокий, коротко стриженный китаец нервно одергивал ядовито-зеленый френч. Мы встретились у глинобитного барака вьетнамского сторожевого поста в пяти километрах севернее Тхайнгуена. Долго не могли начать разговор: рядом шумели человек двадцать, отгонявших тягач с закапризничавшим мотором в сторону от моста, расчищая проход для 37-миллиметровых автоматических пушек. Два стареньких «джипа» китайского производства, без капотов, с наваленными в них грудой белыми булками, ползли за пушками. У одного работал генератор, но не было аккумулятора, у другого — наоборот. Перепутавшись электропроводами, они и продвигались, «помогая» друг другу, — с запчастями для техники китайского производства становилось во Вьетнаме с каждой неделей сложнее.

Колонна прошла, осела красноватая пыль.

— Что же вы? Заходите, — сказал Нгуен Ван Ня, выглядывая из барака.

Ня — мой старый знакомый, одно время был начальником лагеря военнопленных, а потом его перевели в отдел, ведущий разъяснительную работу среди солдат противника, при штабе первого военного округа. Ему и было поручено организовать для меня встречу с командиром отделения НОАК Лю И, перешедшим линию фронта и попросившим политического убежища во Вьетнаме.

Лю И, конечно, мог не согласиться на беседу с советским журналистом. Но он передал через Ня, что готов встретиться…

С первых же фраз, которыми мы обменялись с Лю И, мне стало ясно, что он образованный человек. Родом из провинции Юньнань, на китайском юге. Мне там бывать не доводилось, но я точно знал, что выговор у юньнаньцев ощутимо отличается от пекинского, а бывший командир отделения говорил на хорошем литературном языке, чаще всего и называемом «пекинским».

— Долго жили в столице? — спросил я.

— Что вы! Побывать там — моя мечта. Увидеть Тяньаньмынь, усыпальницу Мао Цзадуна, улицу Ванфуцзин, вообще большой город… Я закончил два с половиной курса филологического факультета университета Синьхуа в Куньмине. Работал в пятнадцатом отделении первой большой производственной бригады коммуны Сюсин…

В семье, для сельской местности в общем-то небольшой, рассказывал Лк>, он был четвертым ребенком. Ему 23 года. Двум старшим братьям 34 и 36; они давно отделились от семьи, живут самостоятельно. Младше его — только сестра, которая заканчивает школу. Учиться Лю начал в семь лет, в 1964 году. Малышей особенно не загружали занятиями, хотя семьям первой производственной бригады коммуны Сюсин повезло: цунами вздыбившейся в Пекине «культурной революции» до окраины страны, какой является Сюсин в Юньнани, дошло ослабленным. Память не многое сохранила с тех времен, хотя навсегда остался страх, который Лю И ощутил вместе со взрослыми, втайне отмечая традиционный Новый год, объявленный «реакционным, правоуклонистским и феодальным праздником».

В тот предпраздничный вечер Лю И услышал, как мать поет песни, привезенные с войны в Корее, где она находилась вместе с китайскими добровольцами в качестве фельдшера. Песни были русские, перенятые от летчиков…

Ня пристально и, кажется, удивленно смотрел на Лю И. Я положил карандаш на блокнот. Про песни как-то не верилось.

Китаец это почувствовал. Он замолк, стряхнул с дощатой столешницы несуществующие крошки и вдруг затянул знакомый мотив песенки «Дождливым вечером, вечером, вечером, когда пилотам, прямо скажем, делать нечего…». Слов он не знал, выпевал ни на что не похожие звуки, но мелодию выводил верно, пристукивая слегка дрожавшими пальцами по столу. Оборвал — и засмеялся. Я докончил куплет.

Нгуен Ван Ня удовлетворенно похлопывал ладонями по коленям и вежливо посмеивался. Человек, по долгу службы обязанный подвергать проверке все и всех, насмотревшийся за годы работы в разведке предостаточно предательств и обманов, почти по-детски радовался, что Лю И не соврал, действительно знает нашу песню и пел ее у себя дома, разумеется, тайком, ибо как иначе и могло быть в той атмосфере антисоветской истерии, которая насаждается в Китае с начала 60-х годов? И в этой радости мне тоже виделось подтверждение того, как близко принимают к сердцу вьетнамцы трагедию соседнего народа, с которым у них, как бы ни была сложна вся история вьетнамо-китайских отношений, много общего…