В прорыв идут штрафные батальоны - Юрий Погребов

Огарев оказался парнем ершистым и норовистым, к доверительности не расположенным.

— Все мое при мне. Больше никого не касается, — четко определил он свой настрой, уклоняясь поначалу от предложенного Павлом разговора по душам. — Все точки над «i» в личном деле расставлены.

— С личным делом знаком. Хотелось бы знать, как на самом деле было.

— По совести было. Врезал, и не жалею.

— Совесть ошибиться не могла?

— Моя — нет.

— Почему же она у тебя у пьяного проснулась, а у трезвого спала?

— Не в пьянке дело, ротный… Не надо.

— Кто был старший по званию?

— Да друг мой — Мишка Сомов. Мы с ним вместе в училище учились, в один полк назначение получили. В одной роте взводами командовали. Я ему — Витька, он мне — Мишка. Ротного ранило — он роту принял. Старшего лейтенанта присвоили. Нас на переформировку вывели. А тут ему орден пришел. Звездочка. За бои на Чире. Вечером меня Сомов к себе позвал. Один я из взводных в строю остался. Обмыли орден. Тут Мишка про санинструкторшу вспомнил, накануне в роту прислали. Послал ординарца. Та бегом прибежала, дура, — молоденькая, лет восемнадцать-девятнадцать. Думала, ЧП какое случилось… — Огарев поерзал на стуле, морщась от неприятных воспоминаний. — Ну и случилось… Мишка ее за стол усадил, водки налил. Пей, говорит, медицина, за своего командира. Та глоток отпила и задохнулась. А Мишка напирает: «Пей! Ты все приказы командира исполнять должна». Мы уже хорошие были. А ему вообще пить нельзя. Дурак дураком становится. Я его уговаривать стал, а его уже понесло. Я, говорит, ее спать у себя оставлю и водку пить научу. А ты не суйся!… Девка в рев и в дверь. А Мишка, пьяный-пьяный, успел за гимнастерку ее ухватить, на пол со всего маху швырнул. Я его сзади обхватил и тоже на койку бросил. А он пистолет из кобуры выхватил, глаза бешеные. Я же знаю, если «ТТ» свой вытащит — значит, стрелять обязательно будет. Ну и врезал ему, не дожидаясь, как следует. Хотел по скуле — вышиб зубы. Вот так, ротный, я в тот вечер из-за незнакомки и друга потерял, и под трибунал загремел.

— Печально.

— А мне все равно. Меня на три месяца в штрафной сослали. Что там передок, что здесь. Перебьюсь.

— Примешь отделение в третьем взводе. Там кулаки тоже пригодиться могут.

— Есть принять отделение в третьем взводе.

Глава пятая

Стрелки часов показывали шестнадцать пятьдесят три.

С улицы до слуха донеслось нестройное пение «Катюши». Павел облачился в шинель, вышел наружу.

Истонченное предзакатное солнце цеплялось за горизонт. Рота в колонну по четыре маршировала по дороге вдоль фронта расположения землянок. Две с лишним сотни разномастных, разнообутых ног выстукивали неслаженную дробь: одни взмашистым четким шагом, другие — смазанным прыжистым догоном. Маштаков, матерясь, метался между головой и хвостом колонны, ставил шаг.

У соседей тоже отмечалось движение. Свою роту на вечерний променад вывел Корниенко. Картина схожая. «Ничуть не лучше!» — приглядевшись, ревниво отметил Павел.

Корниенко издали помахал приветственно рукой, пригласил жестом к встрече на границе территориальных владений.

— Смотрю, ты легко отделался, — встретил его широкой, странно возбужденной улыбкой Федор. — После тебя комбат Доценко с Наташкиным такого жара задавал — крыша поднималась.

Павел подозрительно принюхался, потянул носом воздух: поддатый, что ли? Вроде нет.

— Там летчики как раз с визитом припожаловали. Командир полка с начштаба. С претензией. Похоже, наши штрафнички двух их офицеров приобули. В полк, говорят, в одном нижнем белье и фуражках вернулись. Батя в отказ пошел. «Не может этого быть! — сказал наотрез. — Мои расположения части не покидали!» Фашистские недобитки, мол, по округе бродят, их рук дело. Летуны на комбата грудью: какие, к черту, недобитки, если все выходки штрафные. Мат-перемат и блатная феня…

— Комедь, — пришло на ум Павлу любимое тумановское определение.

— Еще какая. Балтус Сачкова затребовал: «Покидал кто из штрафников ночью расположение батальона, были нарушения?» Сачков богом клянется: «Ни одна живая душа за посты не выходила, муха не просочится». Так и уехали летуны ни с чем. На прощание, правда, пообещали парочку «эресов» на батальон ненароком уронить.

— Дела.

— Батя вызверился и на Доценко с Наташкиным кобеля спустил, так свирепел. Я никогда его таким не видел.

— А Наташкину-то за что?

— Там штрафничок один с крестом каким-то золотым попался. Его оказался. А трое других — бывшие доценковские. Ну и по полной программе получили. Я своей очереди дожидаться устал.

— Из твоих тоже кто участвовал?

— Да вроде нет, бог миловал.

— А мне часовой доложил, что ночью тебе недужилось. В санчасть вроде как бегал, курс лечения у нового санинструктора пройти в очередь писался.

Корниенко намек понял, заржал:

— Не-е. Я товаром массового потребления не пользуюсь. Брезгую, знаешь, ли. А блядюга, говорят, та еще, мужики к ней толпой в очередь выстраиваются, никому не отказывает.

— До комбата не дошло — живо лавочку прикроет.

— Я тебя чего позвал? — резко меняя тему разговора, спросил Корниенко, и лицо его сделалось деловым и озабоченным. — У тебя соображения какие-нибудь насчет организации стрельб имеются? Одна нестроевка тыловая ведь с пополнением идет. Учить по-серьезному надо. Особенно против танков.

Павел повел неопределенно плечами: вопрос застал его врасплох.

— У меня идейка кое-какая возникла… — не обращая внимания на реакцию Колычева, продолжал заинтересованно Корниенко: — Давай стрельбы совместно организуем. Соорудим движущийся макет «тифа» в натуральную величину, раскрасим, уязвимые места мишенями обозначим и пофенируемся.

— Комбат говорил, что ремонтники пару восстановленных машин подбросить обещают. Сколько времени-то на сооружение макета потребуется?

— Ерунда. Подбросят, не подбросят — бабушка надвое сказала. А у меня ребята толковые подобрались и художник есть. Полигон обустроить поможешь людьми, и все дела. Остальное сам сделаю.

— Если так — я не против.

Предложение соседа вызвало у Колычева живой интерес. Он уже начал прикидывать, что и как лучше сделать, наверняка умельцы и у него в роте найдутся, и чего во сколько обойдется.

— Стрельбу тоже простимулировать надо, — излагал далее свой план Корниенко. — Скажем, даем по три патрона на пристрелку и по два — на поражение. У кого прямое попадание — премия. Тут же. Как говорится, не отходя от кассы. — Он все продумал досконально и сейчас не столько убеждал Колычева, сколько, не сомневаясь в невозможности отказаться, окончательно убеждался в правильности выверок и прикидок сам.

— Стимул — это хорошо. А чем стимулировать будем? В краткосрочный отпуск домой отпустим?

— В отпуск — не в отпуск, а по сто грамм премиальных выставить сможем.

— Эк, куда хватил! А комбат? Думаешь, нас тоже поощрит за такие дела? Сомневаюсь.

— Комбат у нас мужик здравый. Думаю, поймет. Смотри: кому из наших орлов выпить не охота? А стрельбы им до фонаря. Попал, не попал — лишь бы на нары быстрей вернуться. А тут такое дело — на халяву законно выпить можно. Да они из кожи вылезут, чтобы в мишень попасть. И уголовники тоже. Так насобачатся по макету бить — и в бою не промахнутся. Доходит?

— Инициатива от тебя исходит. Выходи на комбата. Я поддержу. И вот еще что — думаю, по два отстрела каждым взводом провести надо. Один — днем, другой — потемну. Сразу ясно станет, кто на что годится. Да и полигон один на двоих оборудовать легче. Мысль правильная.

— Я, Колычев, хочу, чтобы по-настоящему все было, — волновался Корниенко. — Не как у других — для показухи. Чтобы танк в натуральную величину двигался. Вон там, смотри, между окопами. А бить отсюда. Расстояние подходящее, в самый раз. И шашки дымовые приготовил. Зажжем, чтобы по-правдашнему, как в бою было.

Договорились, не откладывая дела в долгий ящик на завтра выделить по взводу на рытье окопов и приступить к сооружению макета «тифа».

Хозяйственный Тимчук раздобыл по знакомству карбидный фонарь. Подвешенный к потолку, он не только светит, но баюкает душу.

Раскинув на коленях шинель, Тимчук сидит на койке, старательно подшивает ослабевшие пуговицы. Время от времени пальцы с иглой замирают. Ординарец поднимает взор к потолку. Любуется.

«Ротный придет — обрадуется, — представляя реакцию Колычева, мечтательно думает Тимчук — Мелочь, а приятно».

В помещении они вдвоем. Еще Богданов. Туманов добровольцем вызвался сгонять на офицерскую кухню за ужином для Колычева.

Богданов, устроившись на березовом чурбаке, подшуровывает крючком из куска шестимиллиметровой проволоки потрескивающие полешки в открытой топке печурки. Сменив позу, протягивает ближе к жару босые ступни ног. Нестерпимый пыл припекает подошвы, и он периодически дергает носками, разводит их в стороны, на безопасное расстояние. Горячее тепло волнами гуляет по комнате.