Госпиталь - Михаил Елизаров

Она закричала истошным внутренним криком, настолько громким, что, прозвучав вживую, он всполошил бы весь микрорайон. Ее собственный крик разорвал Лидочке сердце, и она на миг умерла. Потом она ожила снова. Прежняя Лидочка, Лидочка Большая, валялась бездыханной. У Лидочки Новой, Лидочки Маленькой, не было ни рук, ни ног, ни глаз, ни желудка, ни сердца. Только изогнутое вареникообразное гладкое тельце с загнутыми краями, копеечной воронкой посередине и мягким плавничковым основанием, которое протыкал золотой крюк. Мир новых восприятий открылся Лидочке, но, прежде чем забылись старые, Лидочка, осознав, что с ней произошло, напоследок извергла жуткие человеческие проклятия. Затем Лидочкины мысли приняли иной оборот, соответствующий ее новой сути.

Человек приподнял труп за голову и резким движением, каким выдергивают из грядки морковку, отделил ухо от черепа. Откинув капюшон, человек стал перед зеркалом в профиль. Некоторое время он изучал место, где у него отсутствовало ухо, после высморкался на палец, смазал кожную пустоту и, примерившись, ловко насадил ухо. Несколько минут он придерживал его рукой, пока ухо не взялось. Тогда человек накинул капюшон, переступил через мертвое тело Лидочки и ушел в неведомом направлении.

Элгхаш

[1]

– Держись! – Сосед слева навалился на руль и крутанул от души.

Машину подбросило на повороте. Я нашарил ремень безопасности, полоснул взглядом по зеркалу. Всадник на лихом коне преследовал нас, вскинув руку с карабином. Повинуясь инстинкту, я втянул голову в плечи.

– Пневматик, – сквозь зубы сказал водитель, – не жмись…

Всадник выстрелил, и пуля жирно расплющилась на стекле.

– Пластилином шпарит, – усмехнулся в усы водитель. И, кажется, он был в солнцезащитных очках, неказистых таких, дешевеньких очечках.

– Приехали!

Мы слаженно, как кинематографические мафиози, вышли.

– Водила! – он представился.

Я осмотрелся. Похоже на школьный двор – по краям футбольные ворота, туго заасфальтирован, и само здание, серое, трехэтажное, казенного вида.

– Погоняла! – сказал соскочивший с коня, протянул руку и вдруг как заорет: – Бегом наверх! Он уже близко!

Ну мы и припустили! По гладким, в крапинку, ступеням. Ведь случаются такие вещи, что предметы несъедобные напоминают козинаки.

Я не побрезговал возможностью сострить:

– Ступенечек не желаете отведать? – но не прошло, только поморщились.

Мы взбежали на третий этаж. Там на весь коридор была одна дверь – в спортивный зал. Окна большие, зарешеченные, баскетбольные щиты, шведские лестницы, по центру свалены гимнастические маты в пыльных отпечатках кед.

Буквально за пару минут набилась куча народу – и сплошь парни. Развлекали себя как умели. Ребята, кто погораздее, целили мячом по кольцу, иные беседовали, где-то закурили, но на них прикрикнули. За моей спиной убежденно доказывали, что по скорости изложения мысли нет искуснее писателя Остюшина: «Читаешь и задыхаешься, без сил падаешь».

Дверь захлопнулась, как будто точку поставили в протоколе.

Водила бойким шепотом подсказал:

– Сейчас начнется, выбирать будет!

Стекла тряслись, как в ознобе, решетки позвякивали, двор гудел под многотонными шагами. Силуэт гигантского существа зашторил сразу несколько оконных проемов. Вылетели рамы вместе с решетками, и когтистые лапищи заскребли по полу, кроша его в щепы. Пасть полугориллы-полуящера лязгала с неистовой частотой, и ленты голодной слюны, долетая на волне трупного дыхания, укрывали наши головы, как полотенца.

Кто-то заверещал, бросился к двери, парня ухватили за свитер, но безумец, разорвав его на груди, вырвался.

Погоняла крикнул:

– Поздно! Не поможешь!

Громыхнула дверь, чудовище, стремительно высвободив лапы, с ревом пригнулось, и через мгновение мы увидели, как оно пожирало несчастного.

– Деревенский, наверно, парнишка, – предположил Водила, – на пустом скис…

Чудовище для острастки запульнуло в зал обглоданный череп, как бы проверяя нашу реакцию – не сдрейфит ли кто-нибудь еще, и, отпрянув от окон, удалилось.

– Наше дело маленькое, – сказал, философски понурясь, Водила, – сиди на матраце и соображай, что пугать будут и верить ничему нельзя, иначе…

– Испугаешься и не проснешься, – уместно встрял Погоняла.

Он вообще казался мне умненьким.

– А как узнать, что все закончилось?

– Назовется тебе, личину снимет и к свету отпустит. Он ведь честно играет, не надувает. Каждому дает и Водилу, и Погонялу…

– Молчи, молчи! – взмолился Водила. Живой ужас выпучил ему глаза. – Может, он и есть, в меня ткнул, погибель наша!

Показалось, что все это уже было когда-то. Я добавил в память перцу и точно заново увидел рыжую хозяйку в красной кофточке – под ней груди ходуном. На стенах обои в розах, на столе тарелка с утрамбованным оливье и свежеоткрытая бутылка водки в завитушках инея.

– Первый тост за хозяйку!

А меня уже мутит, и закусить нечем. Похрипывает магнитофончик, и телевизор включен.

Хозяйка садится рядом, толкает соседа в бок и спрашивает, указывая на меня:

– Балык, правда, он красивый?

Балык, крупноголовый, щекастый, наливается пьяной кровью. Расторопные мужики, как собаки, виснут у него на руках.

– Балык, попустись! Хозяйка наседает.

– Тебе что, Балык, мой гость не нравится?!

– Ох не нравится, – хрипит Балык, сжимая злодейские кулаки. Лицо его озаряет жестокая мечта. – Я б его задушил!

Все это я помню. Балык вскочил меня душить, я крикнул:

– Давай, валяй! – Мужикам: – Отпустите его! – Попрекнул: – Балык, мы же вместе водку пили! – Схватил гитару и звонко затянул: – Ой, то не вечер, то не ве-е-чер…

Балык и заслушался, роняя в рукав пудовые слезы.

Повторяетесь, господа!

Я блаженно засучил ногами, понежил колени о шелк одеяла. Тряпка, которой мне растирали виски, пахла уксусом. Сосницкая окунула тряпку в миску, отжала.

– Ты опять стонал во сне…

У шифоньера профиль ободран в виде острых горных пиков. Где лакировка сохранилась – отражается сияющая прорубь окна.

– Почему ты моя жена, Сосницкая?

– Потому что ты на мне женился…

Разве мы учились в одном классе?

– У меня были стройные ноги и тучные десны. Зубы утопали в них, я смеялась, как лошадь, ты запрещал мне улыбаться, забыл?

У Сосницкой кривые пальцы на ногах. Она стояла где-то насмерть, зарывалась в землю, а когда буря пронеслась, выкопалась и полетела. Увидела меня внизу, камнем упала, подхватила ястребиными ступнями.

– Ты всю ночь бредил…

Я привстал, как балладный мертвец.

Сосницкая раскачивала ногами люльку, напевала колыбельную – не столько наивную, сколько идиотскую. Я с удивлением (когда успел? как угораздило?) глянул в люльку.

– Почему такой уродливый младенчик?

У Сосницкой затрясся верблюжий подбородок, под глазами собрались гармошки, но совладала со слезами и, вся трогательная, лепечет:

– Я приготовила твои любимые куриные лапки…

Никогда не любил куриных лапок!

– Сама жри, блядина!

– Мама! Мама! – заголосила Сосницкая. – Он убивает меня!

Подключился в унисон младенчик-провокатор. Примчались Федосеевна, плешивой дергая башкой, и папа Сосницкий с гантелью в руке. Я только глянул на него – сразу понял, что между нами никогда не существовало духовного контакта. Он, чертежник, только футбол смотрел, бегал по утрам вокруг дома и Дюма перечитывал.

Нет! Я даже пальчиком помахал перед их взбешенными рожами:

– Плевать я на вас хотел! Не было вас никогда!

С наслаждением опрокинулся на спину, ощущая искусственную прохладу дерматина. Маты стали чистенькими – повытерли пыль суконные зады погибших товарищей.

Битые стекла и решетки на полу начали мелко подрагивать, за окном прошел Элгхаш, сложив огромные ладони в подобие ковчега, и в нем голенькие сидели Погоняла с Водилой и остальные парни – все, кроме деревенского истерика. Из ковчега разливалась бодрая песня о свете и пробуждении, о страшной участи не выдержавшего испытания – мрак и холод ожидают его, славились изобретательность и неисчислимые личины справедливого Элг хаша…

В зале внезапно померкло, и холод облапил меня.

– Это ошибка, ошибка, – бормотал я, колотясь по полу, как безумный. – Ну, не послал на хуй Балыка, но в остальном-то был молодец! За что?! – визгливо, со слезой вопрошал я у судьбы, отворяя душу непозволительному страху.

На мгновение улетучились холод и мрак, я увидел безучастные лица, нависшие надо мной, издалека сказал Водила:

– На пустом скис…

И страшно кольнуло в сердце.

На мгновение он ослеп

На мгновение он ослеп.

В линзы бинокля попали и тридцатикратно увеличились солнечные лучи. Несколько минут, чертыхаясь, Анатолий Дмитриевич массировал веки, пока не улеглись огненные футуристические пейзажи. Когда он прозрел, солнце уже провалилось в невесть откуда взявшиеся тучи и заморосил дождь. Под шинелью невыносимо парило.