Между небом и землей - Сол Беллоу

— Как его отменишь? Ты ходишь в их школы, смотришь их кино, слушаешь радио, читаешь газеты. Предположим, ты объявляешь о своем отчуждении, говоришь, что отвергаешь голливудину, мыльную оперу, пошлый боевик, ну и что? В самом твоем отрицании уже повязанность со всем этим.

— Можно просто взять и забыть, отрезать, и все.

— Мир достанет. Всучит тебе пистолет, электродрель, к тому-сему тебя прикуро-чит, донесет известие о бедствиях и победах, будет туда-сюда швырять, урезать в правах, гробить, лишать будущего, ловкий, гнусный, коварный, черный, блядский, наивный, смешной и продажный мир. Никуда ты от него не денешься.

— Так. И что дальше?

— Может, слабина в нас самих, во мне. Слабое зрение.

— А не слишком ли ты требователен к себе, а?

— Я серьезно.

— Куда девать эти косточки?

— Извини. Ой, ты их в руке держишь? Вот, в эту пепельницу. Да, о чем я? Отрекаться и презирать проще простого. Узость. Трусость.

— Если б ты прозрел, что бы ты узрел, как думаешь?

— Даже не знаю. Может, что мы неразумные дети или что мы ангелы.

— Ну, ты просто придуряешься, Джозеф.

— Хорошо, я бы постиг, куда подевались те качества, которым мы были когда-то обязаны своим величием.

— Не приведи бог.

— Кто спорит. У тебя, случайно, нет табачку?

— Нет.

— А бумаги? Бумажку бы, я сварганил бы тогда из этих бычков самокрутку.

— Прости, что явился с пустыми руками. Так, хорошо, ты не отчужден от мира, но чего ж ты тогда со всеми ссоришься? Ты ведь не мизантроп, я знаю. Может, из-за того, что тебя вынуждают признать, что ты такой же, как все?

— Ну, я не прав, верней, я неудачно выразился. Я вовсе не утверждаю, что не чувствую отчужденности, просто нельзя идти на поводу у своих чувств.

— Это общественный или это личный подход?

— Не понял.

— Как у тебя насчет политики?

— Хочешь о политике порассуждать? Это со мной? Сейчас?

— Ну, поскольку тезис о своей отчужденности ты отклоняешь, может, тебе хочется изменить наше бытие?

— Ха-ха-ха! У тебя есть идеи?

— Это, собственно, не совсем по моей части, знаешь ли…

— Знаю. Но ты сам начал.

— …не моя позиция. Ты никак не поймешь.

— Нет, почему.

— Итак, насчет изменения бытия…

— Мне вовсе не нравилось быть революционером.

— Нет? Разве ты не испытывал ненависти?

— Почему, испытывал, но мне это не нравилось. В общем-то…

— Да-да?

— Как ты мил… Я считал политику недостойной деятельностью. Платон говорит, что, будь мир таким, как он задуман, лучшие люди избегали бы постов, а не рвались к ним.

— Н-да. Они к ним рвались, было дело.

— Да. Общественная жизнь неприглядна. Ее человеку навязывают.

— Я часто слышу этот скулеж. Но он ни к селу ни к городу, когда речь идет о необходимости соответствующих мер.

— Но с кем, при каких обстоятельствах, как, с какой целью?

— А-а, в том-то и дело. С кем?

— Ты ведь не веришь в историческую роль классов?

— Опять ты забываешь. Я по части…

— Противоречий. Прошу прощения. Вернемся к нашим баранам — с кем. Ужасный, неразрешимый вопрос. С людьми, сидящими по углам, с индивидуалистами? Им чуть ли не одну-единственную свободу и подавай: любопытствовать — куда же дальше?

— И все же, если б ты вдруг прозрел… Вот ты хочешь сказать, что скудость воображения тебя ведет к отчужденности, но ведь та же самая скудость портит тебя политически. Если бы ты мог взглянуть шире… Ты куда?

— Посмотреть, нет ли в пальто сигаретки. Одну, кажется, оставлял.

— Если б ты мог взглянуть шире…

— Ни малейших признаков курева в доме.

— Охватить целое…

— То есть будь я политическим гением. Я таковым не являюсь. Ну, дальше — что теперь на повестке дня?

— Как быть в данных обстоятельствах.

— Стараться жить.

— Как?

— Tu As Raison, знаешь, а от тебя ведь немного толку. Как — как. Подбросил бы планчик, программу, хоть навязчивую идею.

— Идеальную конструкцию.

— Немецкие штучки. А еще французское имя носишь.

— Приходится быть выше подобных предрассудков.

— А что? Недурно пущено. Идеальная конструкция, этим охвачено все. Были тысячи вариаций: тут тебе и наука, и мудрость, и храбрость, и войны, и польза жестокости, тут тебе и искусства; богочеловек древности, свободный человек гуманистов, галантный любовник, рыцарь, богослов, деспот, аскет, миллионер, предприниматель. Да я тебе кучу назову этих идеальных конструкций, и для каждой свои правила, символы, и для каждой находится-в поведении, в Боге, в искусстве, в деньгах-свой особый ответ, и в каждом случае провозглашается: «Только так можно побороть хаос». Даже такие, как мой друг Стайдлер, под влиянием идеальной конструкции, только третьесортной. Потому что сляпана кое-как, левой ногой. Но вещь это вполне реальная. Он, скажем, хотел бы выкинуть из своей жизни все недраматичное. Другой вопрос, что понятие о драме у него плоское совершенно. Простые, неизбежные вещи для него недостаточно драматичны. У него есть понятие о высоком стиле. Муть стопроцентная. Ему подай благородство жеста. И при своей пресловутой лени он будет до потери пульса рваться к своему идеалу.

— Сам-то что же не обзаведешься такой конструкцией, а, Джозеф?

— А как по-твоему, они нам очень нужны?

— Не знаю.

— Может, я и без них перебьюсь?

— Ну, при таком взгляде на вещи…

— Надо, наверное, как-то так настроить фокус судьбы, чтоб тебя поглотило и увлекло.

— Возможно.

— А как насчет зазора между идеальной конструкцией и реальным миром, правдой?

— Да уж.

— И как они соотносятся между собой?

— Интересный вопрос.

— И потом: навязчивая идея изнуряет. Может осточертеть. Так и бывает сплошь да рядом.

— Гм.

— Что ты на все это скажешь?

— Что скажу?

— Да, как ты думаешь? Сидишь тут, смотришь в потолок, темнишь, даешь уклончивые ответы.

— Я ответов не даю. Не мое это дело-давать ответы.

— Вот именно. Непыльная у тебя работенка.

— Что-то не очень ты стараешься быть объективным, Джозеф.

— Объективным! Да ну тебя, надоело. Смотреть тошно на твою рожу противную. Меня мутит от твоих фальшивых, сладких ужимочек.

— Джозеф! Послушай!..

— А-а, да пошел ты! Вон отсюда! Двуличный. Я тебе не верю, дипломат проклятый, все ты врешь!

Я в бешенстве запустил в него апельсинной коркой, и он бежал.

4 февраля

У хозяйки, миссис Кифер, вчера опять был удар, отнялись ноги. Миссис Бартлетт, нанятая миссис Бриге в сиделки к матери, считает, что та и трех недель не протянет. Окна затенены, лестницы и коридоры пропахли карболкой, и когда поднимаешься в сумраке к верхнему витражу, кажется, что попал в больницу какого-то монашеского ордена. Кроме приходов и уходов Ванейкера, ничто не нарушает тишины. Он шумит по-прежнему: не научился прикрывать дверь, приобщаясь к удобствам. Чтобы его урезонить, я вынужден выскакивать из комнаты и воинственно топать к уборной. После чего он грохает дверью. Несколько раз я делал обобщенные, но отчетливые и грозные замечания о чести и совести. То ли от пьянства, то ли по глупости он не реагировал. Я же от собственных выступлений просто заболеваю. Когда я эдаким нервным, вспыльчивым юношей вылетаю его воспитывать, я в себе чувствую хамство, которое ненавижу в других, — как у посетителя ресторана с официантом, у мамаши в обращении с ребенком. Айва такая же. Она стонет: «Ох, какой идиот!», когда я, злобно толкнув дверь, выбегаю в коридор. Это относится, конечно, к Ванейкеру. Но вдруг и ко мне?

5 февраля

Этот плохой характер впервые у меня проявился прошлой зимой. Перед тем как мы переехали, я позорно полез в драку с мистером Гезеллом, хозяином.

Схватка наша давно назревала. В течение лета держались мирные отношения. Мы вовсю старались быть любезными с Гезеллом и миссис Гезелл, которая ежедневно грохотала внизу могучим резцом. Скульптор-любитель. Дом буквально трясся. Она брала у нас книжки почитать и возвращала в каменной пыли.

Но вот начались морозы, а топили они плохо. Вечерами невозможно помыться. В декабре приходилось укладываться в девять, когда делались ледяными батареи. Потом, в январе, прорвало котел. Сам мистер Гезелл был электрик. В целях экономии он занялся починкой котла лично. Но он ходил на службу, а над котлом работал вечерами и по воскресеньям. Камин завалили кирпичом, и мы задыхались от дыма. Внизу миссис Гезелл, окруженная рефлекторами, вовсю ваяла кессонщика, которого готовила для новой подземки — собиралась представить на конкурс. Мы спускались жаловаться, нам не открывали на звонки. Мы ужинали в свитерах.

От кухонной газовой плиты, единственного обогрева, мы мучились головной болью. На неделю перебрались к Майрону, спали втроем в одной постели. Наконец я застиг мистера Гезелла, когда тот прогуливал пса. Он пошутил насчет холода и сказал, что такого здоровяка, как я, этим не проймешь. Игриво стукнул меня по плечу, раззадорив пса, я метнулся в сторону. Гезелл сказал: «Ничего! Вы малый крепкий, даром что жизнь у вас нежная. Моей бы вам сутки не вытерпеть». Сильный такой, лет сорока мужчина. Всегда в старых штанах и байковой рубашке. Жена одевалась так же: джинсы, рубашка, косынка на шее. Он стал рассказывать, как они чуть до смерти не замерзли во время «депрессии» в голой студии на Лейк-парк авеню. Жгли ящики из-под апельсинов в ожидании, когда по пособию выдадут уголь. Содрали шторы и позатыкали щели от ветра. «Депрессия кончилась», — сказал я. Он хохотал так, что ухватился за мое плечо, чтобы не упасть. «Ну-ну! Вы молодцом!» Пес печальными красными глазами следил за обметающей улицу вьюгой. «Поглядим-поглядим, что с вами делать».