Место встречи - Левантия - Варвара Шутова

— Уважаю вашу позицию.

Мануэль Соломонович подал Арине руку калачиком.

— И не забудьте, только на «ты» и по именам. Я суровый хозяин, за выканье — выгоняю. Если желаете, можем попрактиковаться по дороге.

— А далеко ли нам идти, эм, Моня?

— Арина, мы же с тобой соседи. В Рождественскую улицу, конечно.

Арина остановилась, как будто наткнулась на невидимую стену.

— Прости, Монь, я, наверное, не пойду… Ну, там… там был мой дом.

— Всю жизнь будешь обходить эту часть города?

— Возможно.

— А если по работе? У нас теперь не такие тихие места, как были до войны.

— Поменяюсь с Евгением Петровичем.

— Так тебе и дадут. В общем, тебе решать — но предлагаю, раз уж я рядом и мы никуда особо не торопимся, попробовать пройтись. Может, все не так страшно. Или же — доведу тебя обратно.

— А давай… Я попробую.

— Пока предлагаю попытаться подумать о чем-то другом. Знаешь, например, что было вот в этом доме?

— Ты про Первый левантийский Коминтерн поэтов?

— Ух ты! Еще никто не отвечал мне на этот вопрос! Уважаю.

— Интересовалась вопросом. У меня родители были помешаны на левантийских поэтах. И авиаторах.

— Тогда зайдем на Площадку?

— Разумеется!

Площадка была местом странным даже для Левантии. Михаил Райко, один из первых левантийских авиаторов, по совместительству поэт, художник, первый, кто привез в Левантию кино, в общем, человек-легенда, завещал, чтобы вокруг его могилы разбили сквер для детей.

Похоронили его прямо посреди города, в том месте, где разбился его биплан, под чугунной плитой, а вокруг высадили розы и расставили детские качели, лавочки и турники.

И дети круглый год бегали и играли вокруг могилы Райко.

Они сели на лавочку полюбоваться зрелищем. Арина погрузилась в философские размышления, хотела ли она бы так вот — посреди шумного сквера… Но не с Моней же это обсуждать — объязвит. Вот Кодан понял бы…

— Дай папироску! — хриплый голос вывел Арину из раздумий.

К ним подошел парнишка лет десяти — грязный, босой, сопливый.

— Не курим, — ответил Моня, затягиваясь папиросой. Мальчик отошел.

— Вот так рушатся легенды о нежных невинных крошках, мило резвящихся на костях старых поэтов, — сокрушенно вздохнул Моня и поднялся. — Пойдем?

Они пошли дальше. Между ними образовалось что-то вроде игры-состязания. Проходя мимо дома, где жил, работал или бывал какой-либо из левантийских или приезжих поэтов, они наперебой вспоминали строчки из него. Пока что шли ноздря в ноздрю. Моня вспомнил возле бывшей извозчичьей биржи, как Пушкин заехал в Левантию, взял извозчика — и сказал, чтобы тот за любые деньги увез его подальше от города, зато Арина вспомнила, как в вокзальном буфете пьяный Есенин обучал персонал готовить свой фирменный салат (и до самой войны в этом буфете подавали салат «Есенинский»).

— Ну, вот мы и пришли, — вдруг сказал Цыбин.

Арина как раз мучительно пыталась вспомнить строчку из «Грота Диониса» поэта, стоявшего на воротах стадиона «Пищевик» (бывший Южного Банка, бывший Петровский), так что совершенно не соображала, где находится.

Глухой двор, со всех сторон окруженный желтыми стенами, показался знакомым.

— А ты знаешь, что поэт, стихи которого ты присвоил, жил в этом доме? — спросила она у Мони сурово. — Мне папа показывал!

— Арина! Ты сказочно злопамятна! Это было… почти двадцать лет назад.

— Прости. Для меня эти стихи очень много значат.

— Для меня чуть больше. Видишь ли, поэт, который их написал и который жил в этом доме, — немножечко мой отец. Понимаешь, он же бросил стихи. Та книжка, которую ты читала, так и осталась единственной. Работал в какой-то конторе, жил скучно... А я хотел, чтобы у меня был папа-поэт. Хотел доказать ему, себе… Не знаю уж, кому и что.

— Звучит трогательно. Но что-то я не помню, чтобы книжка была подписана Соломоном Цыбиным.

— О! Тогда были в моде пышные псевдонимы! Эдзю, Пьеро, Пурпур… А отец подписывался Матвей Дальницкий. Пошловато звучит, но такое было время.

— И лишь, как встарь, светло моё окно

С чернеющей на крыше голубятней… — задумчиво процитировала Арина, глядя на контур голубятни на фоне темнеющего неба.

— Да. Ведь скажи, правда же — он был поэт?

Арина улыбнулась и кивнула.

— Моня! Опять соблазняешь дам поэзией? — раздался голос Шорина откуда-то снизу.

— Нет, редкий случай — беседую с интеллигентным человеком, а не с дурным солдафоном типа тебя.

— А мы тут сидим, не едим, не пьем, ждем вас…

— Сейчас, уже идем.

Цыбин подошел к подвальному окошку, нырнул куда-то вниз и исчез.

— Арин, давай к нам!

Арина заглянула. На подоконник был постелен половик, а внизу в качестве ступеньки была приставлена табуреточка. Моня уже куда-то убежал, а вот Шорин стоял возле табуретки и протягивал Арине руку.

Арина спустилась в довольно большую комнату. По случаю вечеринки мебель была придвинута к стенам, а возможно, частично убрана. На стульях и диванчике (младшем брате того, что стоял теперь в кабинете Арины) теснились гости. Перед ними была расстелена скатерть. Без стола, прямо на полу. На скатерти громоздились бутылки, тарелки и миски с какими-то закусками, открытые банки консервов, кастрюли с супом и вареной картошкой.

— Давай покажу, где тут у меня что, — шепнул внезапно оказавшийся рядом Цыбин и повел Арину к двери.

Пожалуй, это была самая странная квартира из виденных Ариной. Больше всего она напоминала катакомбы. Из комнаты выходил темный извилистый коридор с бугристым полом и неровными стенами. Где-то вдалеке он заканчивался тупиком. Множество ответвлений тоже вели в тупики, лишь три заканчивались дверями — в ванную (с дровяной колонкой и ванной на львиных лапах), на кухню (где уже какие-то незнакомые Арине люди раскатывали тесто, растапливали огромную печь и доставали какие-то запасы) и еще одна, запертая — «бывшая кладовка, ныне моя скромная келья, куда не ступит нога постороннего» — обозначил ее Моня.

— И это… Уборная на улице. За углом, — застенчиво признался Моня, когда экскурсия была окончена.

Увидев крайнюю степень недоумения на Аринином лице, Моня рассказал вкратце историю своего жилья.

Раньше это была огромная четырехкомнатная квартира, где жили Моня, его родители, бабушка, тетка с двумя дочерьми, а также сестра с мужем и сыном.

Когда Моня вернулся, в квартире не было никого. «Немцы», — коротко обозначил Моня, не вдаваясь в детали.