Синьора да Винчи - Робин Максвелл

Пьеро не успел возмутиться: я громко — так, что слышали и священник, и шушукающиеся прихожане, — объявила:

— Мне надо поговорить с тобой о нашем сыне.

Его юная супруга побледнела. Пьеро, опасаясь скандала, что-то шепнул ей, и она с недовольным видом заспешила вниз по ступеням крыльца. Пьеро ухватил меня за локоть и торопливо увел от церкви в переулок, то и дело озираясь, не подслушивает ли нас кто-нибудь.

— Что ты себе позволяешь? — сорвавшись, выпалил он.

Я не стала терять время даром и достала зажатый у меня под мышкой альбом с рисунками Леонардо. Раскрыв его, я стала один за другим показывать Пьеро отменные образцы замечательного таланта нашего сына. К чести Пьеро, его возмущение от моей дерзости быстро сошло на нет. Даже такого негодяя, как он, растрогали дарования собственного ребенка. Тем не менее он по-прежнему был не склонен идти со мной на мировую.

— Что ж, хорошие рисунки, — сказал он. — Чего же ты ждешь от меня?

Тогда я заговорила без всякого нажима, спокойным, дружеским тоном:

— Франческо как-то обмолвился, что ты сдружился во Флоренции с одним известным живописцем.

Франческо и вправду рассказывал, что Пьеро пятки лижет художнику, слава которого растет с каждым новым заказом клана Медичи.

— Его имя, кажется, Верроккьо?

— Что правда, то правда. — Пьеро с достоинством выпрямился. — Маэстро Верроккьо очень ценит наше знакомство.

— Как ты думаешь, — улыбнулась я через силу, — не попросить ли его принять Леонардо в ученики?

Пьеро замолк, обдумывая мое предложение. Его правоведческое чутье просчитывало вероятности, оценивая выгоды и взвешивая возможные неприятные для него последствия. Мое терпение понемногу истощилось.

— Нет ничего плохого в том, чтобы просто показать ему рисунки, — предложила я. — Ты же сам сказал, что они хорошие.

— И ты согласна отпустить от себя сына? — Пьеро испытующе посмотрел мне прямо в глаза. — С самого его рождения ты, как затравленная медведица, билась за то, чтобы его у тебя не отнимали.

Вот где крылось самое для меня трудное. Этими словами Пьеро будто пронзил меня насквозь — совсем как я его во сне.

— Да, пусть едет, — отрешенно сказала я. — Если он не научится какому-нибудь ремеслу, то станет никем, жалким проходимцем. Из-за него можешь пострадать и ты, и доброе имя вашей семьи.

Пьеро снова задумался. В конце концов, не говоря ни слова, он взял из моих рук альбом.

— Я спрошу у своего приятеля.

— Спасибо, Пьеро, — обронила я, уже не в силах совладать с чувствами, и быстро зашагала прочь, не желая, чтобы он слышал мои рыдания.

Переговоры заняли целый год, к концу которого выяснилось, что моего сына все же берут в ученики. Нетерпение Леонардо, увлеченного перспективой освоить профессию, достигло накала. А я меж тем опасалась, что, отсылая его, обрекаю себя на вечное страдание.

КАТОН

ГЛАВА 7

Я не стала лить слезы, когда мой тринадцатилетний сын, розовощекий долговязый подросток, вскарабкался на коня позади Пьеро и они оба скрылись из виду. Я понадеялась, что мои предыдущие расставания с Леонардо подготовили меня к разлуке с ним. Я сама пожелала ее — в интересах Леонардо. Художники примут его в свой круг, а величайшие итальянские живописцы обучат ремеслу. С положением убогого деревенского бастарда будет покончено. Мой сын возмужает и удостоится заслуженных лавров. К тому же мы твердо обещались писать друг другу. Таковы были неоспоримые преимущества его отъезда.

И все равно у меня из груди словно вырвали сердце, и в первые дни и недели после отбытия Леонардо мне не хватало воздуха. Я почти не спала, а если засыпала, то в лучшем случае видела тоскливые сны, а в худшем — дурные. Есть мне совсем не хотелось: что бы ни приготовила Магдалена, все казалось безвкусным. Я сильно исхудала, и мое лицо приобрело нездоровую бледность.

Аптечные поручения, которые доверял мне папенька, я выполняла вяло и небрежно. Несколько раз ему даже приходилось напоминать мне приготовить те или иные снадобья, а поддержание огня в алхимическом очаге вместо некогда мистического ритуала превратилось в нудную обязанность.

Ах, мамочка!

Я с трудом подбираю слова, чтобы описать тебе мою новую жизнь. Я, конечно, скучаю и по тебе, и по дедушке, и по дяде Франческо, и по деревне, но чувствую себя здесь, словно мореход, спутник Одиссея, выброшенный волнами на райский берег. Речь не обо всей Флоренции — у меня нет ни минутки свободной, чтобы хотя бы выглянуть за дверь мастерской. Но я уже перезнакомился со всеми соучениками, а от маэстро Верроккьо я просто без ума! Он потрясающий мастер и одаренный наставник, достойный всяческого уважения. Думаю, ты согласилась бы со мной, если бы познакомилась с ним.

Наша боттега[6] похожа на оживленный весенний улей. Ученики и подмастерья сбиваются с ног, выполняя поручения маэстро, или сидят неподвижно, склонив головы над заказами. Здесь всегда есть чем заняться. До недавних пор я был обычный «ишак» — готовил к работе кисти и грунт. Но теперь я настоящий ученик, и маэстро доверяет мне серьезные задания, хотя я еще очень молод. Он говорит, что я все схватываю на лету и во мне даже есть гениальные задатки. Я уже усвоил принцип изображения фигур на плоскости, узнал, как воплощать на холсте человеческую голову, а также приемы передачи перспективы. Я даже получил дозволение изображать фигуру человека — обнаженное тело!

Вначале мне, дабы я не портил дорогостоящую бумагу, велели работать металлическим резцом на грунтованных деревянных панелях, но сейчас я уже черчу и рисую на бумаге, а скоро, надеюсь, меня допустят и к краскам. Я, как и все, понемногу учусь ваять, и больше всего мне нравится лепить из глины фигурки лошадей. У меня их уже наберется не один десяток, они впечатлили самого маэстро.

Сегодня я помогал изготавливать первый в моей жизни картон. Это делается так: маэстро очерчивает на бумаге контур будущего наброска, и кто-нибудь из учеников — то есть я! — протыкает гвоздиком дырочки по нанесенной линии. Затем проколотый лист бумаги накладывают на подготовленную деревянную панель и посыпают толченым углем. Угольная пыль проникает в дырочки, и, когда лист снимают, на панели остается абрис будущего рисунка.

От учеников здесь требуют совершенного послушания, но для меня оно не составляет труда, потому что я обожаю маэстро. Сердце у него нежное, вселюбящее, и сам он — такой труженик! Не сидит без дела ни минуты, у него постоянно в руке какой-нибудь инструмент, и того же он требует от всех нас. Он до сих пор — опора для своей семьи, так что лениться ему некогда, но я все-таки думаю, что он доволен своим занятием, поэтому и в боттеге находиться — сущее удовольствие.