Радость и страх - Джойс Кэри

Ибо хотя многими предсказанная бурная реакция против всего викторианского, всего довоенного действительно наступила, но ощущается она в сфере политики, а не морали. И нового в ней не столько теория, сколько практика. Она выливается в невиданно радикальные, насильственные формы.

Мир, как всегда бывает, начинается с войны штатских, не желающих уступить всю славу военным. Заря нового века оглашается боевыми кличами дикарей. И новые партийные варвары, понимающие политику как войну первобытных племен, с презрением истых дикарей взирают на остатки поверженной цивилизации. Для них викторианское искусство и литература всего лишь кучи мусора, примечательные разве что своими несуразно большими размерами. Патер, Уайльд, Бердслей и "Желтая книга" не более чем клочки бумаги и тряпок от кукольного театра, брошенные в грязи посреди разоренной ярмарочной площади.

- Единственный выход - политика, - объявляет Мэнклоу и предлагает напечатать роман Уэллса. Но Стордж и слышать не хочет об Уэллсе, он физически не выносит его стиль. И он возражает: - У нас не политическое обозрение.

- Без читателей у нас не будет никакого обозрения.

Но Сторджа не так-то легко сдвинуть с его позиции. В шестьдесят лет он никуда не желает сдвигаться - он сменил достаточно увлечений, хватит.

На этот раз журнал спасает Табита. Когда Стордж заявляет, что так или иначе убытки, понесенные им в связи с заключением мира и падением цен, исключают для него возможность тратить на журнал еще и еще тысячи, она подает гениальную мысль - пригласить в компаньоны Ринча. - Он, я думаю, с радостью вошел бы в долю. Он всегда мечтал что-нибудь издавать. И он миллионер, как все эти банкиры-квакеры.

- Ринч? К Ринчу обращаться нет смысла. У него пуританские взгляды.

Банкир и в самом деле упирается. Он требует права вето на все поступающие рукописи. Возражает против Доби. Лишь дерзко вторгнувшись в его служебный кабинет, Табите удается уговорить его побывать на Вест-стрит и просмотреть корректуру ближайшего номера.

Ринч - очень худой и высокий, с профессорской повадкой, он, возможно, и стал бы профессором, не достанься ему в наследство банк. Он бродит по комнате, поглядывая на Табиту сквозь очки туманным и чуть тревожным взглядом, и тихо вопрошает: - Но зачем Доби понадобилась здесь кровь и почему успех представлен у него в образе Иуды?

Табита принарядилась для этого важного случая. Щеки ее порозовели, глаза блестят, что очень ее красит. И придает ей смелости.

- О, мистер Ринч, но это же из Библии. Помните то место, где Иуда удавился, как "он низринулся и расселось чрево его"?

Ринч, глядя на Табиту, как лошадь, испугавшаяся какого-то незнакомого яркого предмета, замечает: - Вот видите, и тут кровь, - а затем продолжает свою мысль: - Я не совсем понимаю...

- Вампир молодости, - объясняет Стордж.

- Так, так. - Ринч морщит брови и с весьма недоверчивым видом обдумывает эту концепцию.

- О, мистер Ринч, - говорит Табита, замирая, - мистер Доби, конечно, труден для понимания, но не кажется ли вам... - она взывает к нему как к знатоку, - что это объясняется его самобытностью?

Табита уже раз сто задавала этот вопрос критикам и меценатам. Где она его подслушала - она и сама не знает и никогда в него не вдумывалась. Вероятно, она его и не понимает. Но действует он безотказно, особенно магическое слово "самобытный", и она уверенно пускает его в ход. И сейчас она с радостью отмечает, что морщины на лбу у Ринча слегка разгладились. Значит, подействовало.

- Да, уж самобытен он безусловно.

- И в конце концов, - воркует Табита, пуская в ход еще один испытанный прием, - ведь у таланта свои законы.

- Да, да, разумеется.

- Вам не кажется, мистер Ринч, что талант должен быть свободен?

И Стордж подхватывает второе магическое слово: - Он требует свободы.

- О, еще бы. - Протестантская душа Ринча в этой чуждой ему обстановке почти зримо проникается новой религиозной доктриной.

И теперь требуется всего каких-нибудь двадцать минут, чтобы довести дело до конца. Его убедили, что, поддерживая Доби, пусть лично ему неприятного, он служит делу свободы и выполняет волю провидения. В нашем сложном мире он хотя бы пытается поступить как должно. Он ставит лишь одно условие - отставить Буля. - Вы уж не взыщите, но ваш Буль - отпетый похабник и богохульник. Влияние его просто тлетворно.

Стордж возмущен до глубины души. - Один из крупнейших поэтов нашего времени!

И тут, когда переговоры между двумя идеалистами, казалось бы, вот-вот зайдут в тупик, практичная Табита напоминает, что проблему Буля можно и не решать, если сам Буль не появится больше на сцене. Эти слова кладут конец спорам. Ринч берет на себя три восьмых всех расходов, оговорив лишь еще одну мелочь - чтобы его имя на журнале не значилось. Он не жаждет рекламы и к тому же не хочет оскорбить чувства своих собратьев, обнаружив перед ними свое пристрастие к современному искусству и литературе.

37

За этот дипломатический успех Табиту венчают лаврами. Она и сама чувствует, что одержана крупная победа. С жаром берется она за подготовку нового номера, то есть за свое нескончаемое занятие - примирять и подбадривать. И номер уже подготовлен к печати, когда однажды, возвратившись с Джонни ил музея Науки и техники, она застает в квартире большую группу взволнованных людей. Здесь не только Стордж, но и Джобсон, Дьюпарк, мисс Пуллен, еще три пожилые дамы, врач и няня.

Сторджа не узнать. На щеках у него румянец, глаза сияют, ходит на цыпочках, пружинистым шагом.

- Что случилось?

- Буль. - И на лице торжество.

- А-а, столик.

- Да нет же, Буль, поэт. Неужели забыла?

В первую секунду Табита потрясена. Но сразу же восклицает: - Чудесно! Где ты его поместил?

- В детской. Он был очень возбужден. Уолли считает, что нужно запереть дверь.

Издали доносится звук; похожий на вздох ветра в проводах. Стордж бросается вон из комнаты, и Табита, поспешно последовав за ним в детскую, видит, что в постели Джонни сидит сморщенный старичок с жиденькой седой бороденкой и длинным синим носом. На нем голубая шелковая пижама Сторджа, от которой его бледные щеки кажутся ярко-желтыми, и он своим высоким мягким голосом беседует с Джобсоном и Джонни.

- Да, я пил и был пьян. О таком я не смел и мечтать. Я жил в царстве вечного опьянения.

Джонни это необычайное происшествие повергло в изумление и восторг. Такого человека, как Буль, он еще не видел. Он глядит на поэта круглыми глазами, выжидающе улыбается, а потом, не в силах выразить словами распирающую его радостную энергию, подпрыгивает на месте и медленно делает полный оборот.

- Вы понимаете, - объясняет Буль со свойственной ему тихой, чрезвычайно убедительной искренностью, - напиваться мне было необходимо; да что там, это был мой долг. Ведь чтобы познать воскресение духа, тело должно погибать со скотами - чтобы породить розу, нужно стать падалью.

- А что такое падаль? - перебивает Джонни.

- Это я, дитя мое, тот несчастный, которого ты перед собою видишь. - И тут, заметив Табиту и сразу уловив ее настроение, он произносит уже совсем тихо: - Однако мне пора уходить. Я злоупотребил...

Он начинает выбираться из постели. Врач, Стордж и даже няня-шотландка окружают его и удерживают. Они говорят, что он очень болен; выйти на улицу для него - верная смерть. Они выпроваживают публику. Няня поясняет: - Ему нельзя волноваться. - Всю жизнь она работала при детях, но она носит форму, а потому ощущает себя причастной к медицине. Недрогнувшей рукой она выставляет Джонни за дверь и взглядом ищет одобрения доктора, а тот просит ее приготовить больному питье.

Булю, по словам доктора, нужен полный покой. У него первая стадия белой горячки, осложненной воспалением легких.

Джонни укладывают спать в гостиной. Но рано утром он самовольно возвращается в детскую, где его и застают посреди обстоятельного разговора с Булем о нашумевшем убийстве. Как видно, они отлично спелись. Буль вообще любит детей и любит с ними разговаривать, а, на взгляд Джонни, рассказы Буля о ночной жизни Сохо, о драках и убийствах еще интереснее, чем сказки Доби.

Табита приступает к Сторджу. - Зачем ты поместил Будя в детской?

- Чтобы изолировать его от его друзей; в детской мы, к счастью, можем обеспечить ему необходимый покой и уход.

- А Джонни?

- Но для него это только хорошо. Буль души не чает в твоем Джонни.

И Стордж удивлен, когда Табита гневно протестует, что не позволит жертвовать Джонни ради Буля, что Буль совсем неподходящий товарищ для Джонни.

- Это Буль неподходящий товарищ? Да за дружбу с Булем многие взрослые люди и то отдали бы все на свете. Буль обожает детей, он писал для них стихи. Может, он напишет стихи твоему Джонни.

Но Табита в ответ просит уточнить, сколько времени Буль еще пробудет в детской. Стордж оскорблен в лучших чувствах и, как всегда во время ссор с Табитой, дуется и уходит в себя.