Радищев - Борис Евгеньев

Горечью и болью звучат эти слова Радищева. Идут они от самого сердца: видно, все это было близко ему, было пережито и выстрадано им самим.

И в то же время служба в Сенате еще больше открыла ему глаза на многое из того, о чем до сих пор он знал только по слухам, по воспоминаниям детства, и что все сильнее и сильнее тревожило и волновало ею.

В Сенате он познакомился с «делами» о злоупотреблениях помещиков. Бесстрастным канцелярским языком рассказывали ему казенные бумаги о презрении к правам человека, о постыдных и черных делах власть имущих.

Дворянку Морину за убийство крепостной по суду сослали на год в женский монастырь, где ей, конечно, как богатой и знатной даме, жилось преотлично. Вдову помещика Кашинцева «присудили» к шести неделям покаяния за столь жестокое наказание своей служанки, что та повесилась. Помещице Гордеевой Сенат к церковному покаянию прибавил было заключение на месяц в тюрьму за истязание дворовой, окончившееся смертью последней. Но императрица повелела вернуть убийцу мужу, с тем «чтобы он ее впредь до такой суровости не допускал».

Зато с величайшей строгостью взыскивалось с крепостных рабов, если они, «ярясь в отчаянии своем», поднимали руку на господ.

Большое дело возникло на Олонецких заводах, где крестьян принуждали к сверхурочным работам в самую горячую пору крестьянской страды. Крестьяне взбунтовались. Посланную против них команду они встретили кольями и рогатинами. Полковник князь Урусов вскоре усмирил непокорных «мелким ружьем и пушкой».

Эти страшные «дела» раскрывали Радищеву глаза на жизнь народа в России, обогащали его знакомством с правдой жизни.

Перед ним представала во всем своем неприкрашенном облике крепостная Россия.

Просветительные идеи находили в России благодатную почву в среде передовой дворянской и разночинской интеллигенции, но в массе своей русские вельможные и дворянские «вольтерьянцы» оставались теми же крепостниками-помещиками.

Герцен так характеризовал «вольтерьянство» екатерининского времени: «Идеи философии XVIII века оказали отчасти вредное влияние в Петербурге. Энциклопедисты во Франции, освобождая человека от старых предрассудков, внушали ему более возвышенные нравственные инстинкты, делали его революционером. У нас же, порывая последние узы, удерживающие полудикую природу, вольтерьянская философия ничего не ставила на место старинных верований и традиционных нравственных обязанностей. Она вооружала русского всеми орудиями иронии и диалектики, годными для оправдания в его собственных глазах его рабского состояния по отношению к государю и его господского состояния по отношению к рабу. Неофиты цивилизации с жадностью бросались на чувственные удовольствия. Они очень хорошо поняли призыв к эпикуреизму, но звук грандиозного набата, призывавшего людей к великому воскрешению, не доходил до их души…» [69].

Книги, которые читал русский дворянин-вольтерьянец, казалось бы, должны были поставить его во вражду с окружающим, в противоречие с самим собой. Так оно и было в отдельных случаях, но в массе русского дворянства екатерининский вольнодумец, по словам Ключевского, «не чувствовал никакого противоречия, любимые его идеи и книжки наполняли его голову, сообщали блеск его уму, даже потрясали его нервы, — никогда русский образованный человек не плакал так охотно от одних хороших слов, но и только. Идеи не переходили в дело, слова не становились фактами. Вольнодумец спокойно читал книгу о правах человека рядом с крепостной девичьей и, оставаясь искренним гуманистом, шел на конюшню расправляться с провинившимся крепостным слугой. Идеи и слова изменяли чувства, не действуя на порядок, смягчали ощущения не улучшая общественных нравов и отношений…»[70]

В нетронутой новыми веяниями глубине России все было так, как и сто лет назад. Там все еще процветали такие «монстры», как, например, та самая тульская помещица, о которой в первой половине XVIII века рассказывал некий майор Данилов. Эта помещица грамоте не училась, но каждый день, разогнув книгу, вслух наизусть читала акафист богородице. Она очень любила щи с бараниной, и пока кушала их, перед ней секли варившую их кухарку не потому, что она дурно варила, а так, для аппетита…

А народ — народ, скованный цепями рабства, гнул спину, работая на своих угнетателей, не видя ничего, кроме беспросветного труда и нищеты. Вспыхивали «мужичьи бунты», подавляемые с неслыханной жестокостью, да в горьких песнях изливал народ тоскливую, а то и гневную жалобу на свою судьбу.

О горе нам, холопам, за господами жить!И не знаем, как их свирепству служить!..Пройди всю вселенну — нет такого житья мерзкого…

Так начинался сложенный безвестным крепостным поэтом знаменитый «Плач холопов».

И зачем они только нужны — ненавистные кровопийцы-господа?Неужели мы не нашли б без господ себе хлеба?!.На что сотворены леса, на что и поле,Когда отнята и та от нас, бедных, доля?

Грозная ненависть к «лихим татям» — господам — растет в сердцах рабов и пробуждает грозные мысли:

Власть их увеличилась, как в Неве вода;Куда бы ты ни сунься, везде господа!Ах! когда б нам, братцы, учинилась воля,Мы б себе не взяли ни земли, ни поля.Пошли б, братцы, в солдатскую службуИ сделали б между собою дружбу,Всякую неправду стали б выводитьИ злых господ корень переводить!..[71]

Неудивительно, что, очутившись в гнетущей обстановке крепостнической России, бюрократической чиновничьей службы, крепостного рабства, пылкий и честный юноша Радищев прежде всего начал искать применения для своих чувств и мыслей, которые не только не глохли в нем, но разгорались все сильнее.

Немалым утешением была для него дружба с Алексеем Кутузовым. Вспоминая об этих годах совместной жизни, Кутузов впоследствии писал: «Нравы наши и характеры были довольно сходны, так что, взяв все сие вкупе, составило между нами довольно тесную дружбу…»

Кроме того, Радищев занялся литературной работой.

Уже в то время жило в нем высокое и благородное представление о долге писателя, которое впоследствии определило его жизненный путь.

Многие из советских исследователей утверждают, что «Отрывок путешествия в *** И *** Т***», помещенный в 1772 году в новиковском «Живописце», — первый опыт литературной работы Радищева, увидевший свет. Отрывок посвящен изображению тяжелой, беспросветной жизни крепостных крестьян, и каждое слово в нем проникнуто сочувствием к страданиям рабов из деревни «Разореной».