Самые скандальные треугольники русской истории - Павел Кузьменко

Так что лучше им всем троим было остаться супругами «в Святом Духе».

Но Дмитрий Сергеевич тоже оказался не безгрешен, и у него наступил телесный кризис. Как и у всякого популярного, модного писателя (а он стал таким в начале века), у Мережковского появились поклонники и поклонницы. Одной из таких оказалась провинциалка Евгения Образцова. В апреле 1901 года она приехала в Петербург, Мережковский прогулялся с ней по городу. А потом он посещал ее в гостинице… Скорее всего и тут ничего человеческого не было. Но Образцова приехала и в следующем году, чтобы стать пайщицей основанного Мережковскими журнала «Новый путь». Здесь уже у Зинаиды Николаевны так взыграла ревность, что она выставила поклонницу за дверь.

В 1905 году, когда Гиппиус стала подогревать градус своего романа с Философовым, Мережковский снова влюбился. На этот раз объект его страсти был более подходящим для философско-сексуальных изысков основателя русского символизма — Людмила Николаевна Вилькина-Минская, поэтесса. Между прочим, жена того самого Николая Минского, с которым у Зинаиды Гиппиус был псевдороман 15 лет назад. Трудно было ожидать чего-то позитивного от общения Мережковского с Людмилой, которая имела ярко выраженные лесбийские наклонности. Даже на обложке ее самой известной книги «Мой сад» были изображены две целующиеся девушки. Эта история была последним взбрыком Мережковского, слабенькой попыткой выйти погулять от пары или треугольника.

О времена, о нравы! Может, лучше было бы Мережковскому поближе сойтись с Философовым, а Гиппиус — с Вилькиной? Но нет. Все предпочитали помучиться.

Вынужденная разлука с Философовым в 1902 году не была бесплодной для Мережковского и Гиппиус. Они были заняты созданием собственного философского журнала «Новый путь». Разрешение было получено 3 июля. Журнал просуществовал около двух лет. И постепенно его руководство перешло от Мережковского к более сильным специалистам в области мироустройства Н. Бердяеву, С. Булгакову, С. Франку.

В том же 1902 году, в июне Мережковские предприняли путешествие по старообрядческим местам Поволжья, посетили Керженецкие леса. Когда-то этот край был оплотом старообрядцев-беспоповцев. Но большую часть оттуда изгнали еще при Петре I. Мережковский там был не впервые. В молодости на него большое влияние оказывал Глеб Успенский. Он ездил к маститому писателю в имение, где велись долгие беседы о «религиозном смысле жизни», о том, как важно «обращаться к народному миросозерцанию, к власти земли». Уже тогда Мережковский, недолго разделявший революционные идеи народников, стал склоняться к религиозному мистицизму. Под влиянием Успенского Мережковский еще летом 1883 года во время студенческих каникул совершил путешествие по Волге, где познакомился с крестьянским проповедником, близким к толстовству, Василием Сютаевым, основателем религиозного учения «непротивленчества и нравственного самоусовершенствования». Позже с теми же целями он побывал в Оренбуржье, Тверской губернии, некоторое время даже всерьез рассматривая возможность осесть в глубинке в качестве сельского учителя.

Сейчас они с Гиппиус отправились пообщаться со старообрядцами разных толков, с сектантами вроде хлыстов. Может быть, опыту набраться, раз с собственной сектой у них не очень получалось. Они посетили берега озера Светлояр (в котором, по преданию, скрыт град Китеж) в Нижегородской губернии, окрестные деревни. «Мережковский наш, он с нами притчами говорил», — делились впечатлениями о своем необычном госте сектанты из глухой костромской деревушки с Михаилом Пришвиным, через несколько лет проехавшим тем же маршрутом.

Позже, собирая материалы для романа о царевиче Алексее, Мережковский снова посетил Керженские леса. «Невозможно передать всего энтузиазма, с которым он рассказывал и о крае этом, и о людях, — писал Василий Васильевич Розанов. — Болярин (так его называли там) уселся на пне дерева, заговорил об Апокалипсисе… и с первого же слова он уже был понятен мужикам. Столько лет не выслушиваемый в Петербурге, непонимаемый, он встретил в Керженских лесах слушание с затаенным дыханием, возражения и вопросы, которые повторяли только его собственные. Наконец-то, „игрок запойный“ в символы, он нашел себе партнера».

Удивительно, что не крамольные игры в создание своей интеллигентской церкви, а поездка 1902 года к старообрядцам вызвала недовольство Синода. 5 апреля 1903 года специальным постановлением обер-прокурора Синода знаменитого реакционера Константина Петровича Победоносцева «Религиозно-философские собрания» на квартире Мережковского были запрещены.

Даже по прошествии столетия упрямство, упертость режима Николая II по отстаиванию нелепых идеологических, бюрократических установок вызывает недоумение и досаду. Ладно бы подобные репрессии в отношении философов. От этой интеллигенции любая диктатура всегда ждет неприятностей. Но зачем нужно было еще в начале XX века российским властям сохранять конфликт со своими гражданами, предпочитающими говорить и писать «Исус», а не «Иисус»? Ведь они исповедовали не другую религию, а ту же самую, расходились по форме, а не по существу. Уже давно богатейшие старообрядческие семейства Морозовых, Кузнецовых, Гучковых составляли гордость российской промышленности и торговли. А им урезали права молиться по-своему. Поповскую церковь у Рогожской заставы в Москве время от времени закрывали. Беспоповская церковь у Преображенской заставы почти постоянно была закрыта. Потребовалась кровопролитная революция 1905 года, чтобы ограничения для старообрядцев были сняты. Только Февральская революция 1917 года отменила еще более унизительное и нелепое ограничение — черту оседлости для евреев.

В существовании журнала «Новый путь» главным для Мережковского оказалось опубликование его завершающего романа трилогии «Антихрист. Петр и Алексей». Алексей здесь, это царевич Алексей Петрович, а Антихрист — его отец Петр I. Старообрядцы всегда таковым считали великого преобразователя и своего жестокого преследователя. С первого французского перевода «Юлиана Отступника» начался целый поток переводов трех исторических романов на европейские языки, около полусотни изданий. Это обеспечило автору устойчивую популярность в Европе и на некоторое время — благосостояние семьи.

1904-й оказался знаменательным в судьбе супругов Мережковских. К ним вернулся Философов. И у них появился друг. Но так же как сожительство с Философовым было ненастоящим, так и дружба получилась не слишком сердечной. Московский поэт Андрей Белый страстно влюбился в Любовь Дмитриевну Блок, жену Александра Блока, и начал регулярно приезжать в Петербург. Поскольку все были символистами, своими людьми, то Зинаида Гиппиус предложила Белому не тратиться на гостиницы, а останавливаться у них, места хватало.

Появление нового знаменитого любовного треугольника наполнило сердце Зинаиды Николаевны надеждой на то, что их почин получит продолжение. Все это облегалось, конечно, в идеи о религиозно-мистическом триединстве, а выглядело как простое сводничество. Гиппиус очень хотелось, чтобы Блоки и Белый зажили счастливой семьей.

Душа моя угрюмая, угрозная,Живет в оковах слов.Я — черная вода, пенноморозная,Меж льдяных берегов.Ты с бедной человеческою нежностьюНе подходи ко мне.Душа мечтает с вещей безудержностьюО снеговом огне.И если в мглистости души, в иглистостиНе видишь своего, —То от тебя ее кипящей льдистостиНе нужно ничего.

Это стихотворение Гиппиус, посвященное мастеру зимних пейзажей Блоку, написано как раз тогда.

Кроме поэтического литературного портрета Гиппиус, Андрей Белый оставил и портрет Мережковского. «Если бы два года тому назад вы прошли около часу в Летний сад в Петербурге, вы встретили бы его, маленького человека с бледным, белым лицом и большими, брошенными вдаль глазами… Он прямой как палка, в пальто с бобровым воротником, в меховой шапке. Высокое его с густой, из щек растущей каштановой бородкой лицо: оно ни в чем не может остановиться. Он в думах, в пурговом хохоте, в нежном, снежном дыме. Мимо, мимо проплывал его силуэт, силуэт задумчивого лица с широко раскрытыми глазами — не слепца: все он видит, все мелочи заметит, со всего соберет мед мудрости… Его лицо тоже символ. Вот он проходит — подойдите к нему, взгляните: и восковое это, холодное это лицо, мертвое, просияет на мгновение печатью внутренней жизненности, потому что и в едва уловимых морщинах вокруг глаз, и в изгибе рта, и в спокойных глазах — озарение скрытым пламенем бешеных восторгов; у него два лица: и одно, как пепел; и другое, как осиянная, духом сгорающая свеча. Но на истинный лик его усталость мертвенная легла трудом и заботой. Отойдите — и вот опять маска. И нет на ней печати неуловимых восторгов неугасимых… Если бы мы подошли к нему здесь, в Летнем саду, посмотрел бы на нас он холодным, неприязненным взором, поклонился бы сухо, сухо». Где уж с таким дружить, особенно эмоциональному, подвижному, как ртуть, холерику Андрею Белому?