Рассуждения - Аретино Пьетро

Антония: А что ответил жене Молодец-Против-Овец?

Нанна: Услышав угрозу насчет завещания, он просто онемел. Уж он-то знал, что нынче оказаться без состояния — это еще хуже, чем быть придворным без покровительства, содержания и дохода.

Антония: Золотые слова.

Нанна: Ну, а я не могла удержаться от смеха при виде несчастного в одной рубахе, который, весь дрожа, забился в угол.

Антония: Наверное, точь-в-точь как лиса, которая попала в силки и видит, как со всех сторон на нее надвигаются палки.

Нанна: Ха-ха-ха! Именно так. В конце концов муж решил, что не стоит выбрасывать подстилку только потому, что от нее разок отщипнул какой-то осел: а уж тем более не стоит отказываться от вечнозеленого пастбища. Он бросился перед женой на колени и так юлил, так ее уговаривал, что она его простила. Мне же оставалось только пожалеть о том, что я вздумала изображать из себя Ах-Не-Тронь-Меня. Получив еще несколько ударов кочергой, учитель отправился к себе, парочка, помирившись, легла в постель, и я тоже пошла спать. Ко времени, когда я встала, явилась моя мать и отвела меня домой, где я привела себя в порядок, но все равно весь день ходила как сонная муха из-за выпавшей мне тяжелой ночи.

Антония: А учителя выгнали?

Нанна: Выгнали? Как бы не так! Когда я его встретила через неделю, он был одет как благородный синьор.

Антония: Когда кто-нибудь из подобных типов — слуга, поденщик или управляющий — вдруг начинает без удержу играть в карты, или франтить, или вообще сорить деньгами, — это верный знак, что он приспособился клевать хозяйку.

Нанна: Совершенно верно. А сейчас я хочу рассказать о женщине, которая спала и видела, чтобы в ее кудель сунул веретено один крестьянин, потому что шла молва, будто шишка у него такого же размера, как у быка или осла. Женщина была женою старика, произведенного папой Янни{81} в рыцари Золотой Шпоры и кичившегося своим рыцарством, как это умеет делать только Манольдо Мантуанский. Смешно было смотреть, как он важничает, пыжится и чванится; по всякому поводу он говорил: «Мы, рыцари…», а когда по праздникам он появлялся в церкви в своих парадных одеждах, невозможно было пройти, ни для кого больше не оставалось места. Ни о чем другом, кроме как о Великом Турке, о Султане, он не желал разговаривать; что бы ни произошло за тридевять земель, обо всем ему было известно. Так вот, жена этого зануды завела обыкновение ворчать по поводу всего, что присылали ей из имения. Если это были цыплята, она говорила: «И это все? Хорошо же они воруют!» Если фрукты: «Милое дело! Спелые они съели, а зеленые прислали нам». Если пучок салата, гнездо с птенцами, букетик земляники или еще какой-нибудь изящный пустячок: «Меня не надуешь! Заберите обратно! Что, я не знаю, мне же потом придется расплачиваться, когда я недосчитаюсь пшеницы, вина и оливкового масла». И оттого, что она без конца ворчала, муж тоже засомневался в своем управляющем и решил его переменить. По ее же совету он взял на это место того самого крестьянина, у которого был ерш, способный прочистить самый широкий дымоход. Подписав все бумаги, крестьянин отправился в поместье и на другой день вернулся в город, нагруженный припасами. Постучав в дверь ногой, — она сразу же перед ним отворилась — крестьянин поднялся по лестнице, неся на плече палку, на которой сзади болтались три пары уток, а спереди три пары каплунов; в правой руке он еще тащил корзину с сотней яиц и несколькими головками сыра. В общем, он был похож на тех венецианских хозяек, которые на одном плече несут одно коромысло (они называют его «биголо») с двумя ведрами воды спереди и сзади, а на другом — другое. Он поздоровался, поклонился, шаркнув ногой, и преподнес все это хозяйке. Ну, а она, которая праздничному календарю Всех Святых предпочитала календарь самый простой, оказала ему прием, которого удостаивается не всякий рыцарь. Она приказала подать на кухонный стол закуску, которая стоила обеда и ужина вместе взятых, заставила его выпить большой бокал белого полусладкого вина и, когда ей показалось, что он достаточно разгорячился, сказала: «Всякий раз, когда придете к нам с подарками, вас будет ждать такое же угощение». Мужа не было дома, она кликнула служанку («Эй, ты что, не слышишь?»), и та, явившись на зов, принялась разбирать корзинку. Когда корзина опустела, хозяйка отдала ее управляющему и приказала служанке отнести уток туда, где у нее содержались другие утки. Но когда служанка собралась и каплунов отнести к каплунам, она сказала: «Не надо, подожди здесь». Нагрузив каплунами крестьянина, она приказала ему следовать за нею на чердак. Там она развязала каплунам лапки (от боли они еще целый час не могли шевельнуться), закрыла чердачное окошко и пожелала убедиться, достойно ли своей славы орудие, которым крестьянину предстояло обработать ее поле. Служанка потом клятвенно меня уверяла, будто наверху все ходило ходуном и она боялась, что потолок обрушится ей на голову. Предполагалось, что хозяйка беседует с управляющим о том, как плохо его предшественник ухаживал за персиковыми и оливковыми деревьями; за время этой беседы он успел привить ее дважды, после чего они спустились вниз. Так как городские ворота должны были вот-вот закрыться, крестьянин не стал дожидаться хозяина. Попрощавшись с госпожой, он очень довольный вернулся в деревню и едва удержался, чтобы не рассказать всем о своем приключении. А между тем дама, потрясенная размерами клади, которая едва уместилась в ее просторном таможенном зале, услышала вдруг с улицы шум и, подойдя к окну, увидела людей, которые бежали кто куда и кричали: «Запирайтесь! Закрывайте двери!» Выйдя на балкон, она увидела среди толпы своих родственников: одни яростно обнажали шпаги, закинув за спину плащи, другие, без шляп, потрясали дротиками, алебардами и копьями. Через некоторое время она, побледневшая и растерянная, увидела, как два человека, за которыми шла огромная толпа, на руках внесли в ее дом окровавленного рыцаря. Она упала без чувств, а беднягу отнесли наверх и положили в постель. Спешно послали за врачом, и, пока в доме доставали яйца и рвали на повязки мужские рубахи, она пришла в себя и поспешила к мужу, который только смотрел на нее посреди всей этой суматохи и ничего не говорил. Увидев, что он отходит, она перекрестила его освященными свечами и сказала: «Простите меня и отдайтесь в руки Господа», — и он, сделав знак, что прощает ее и готов отдаться в руки Господа, испустил дух. Врач и священник пришли, когда все уже было кончено.

Антония: А из-за чего он погиб?

Нанна: Из-за того, что эта негодяйка наняла за хорошую плату одного типа и тот отправил несчастного к праотцам, нанеся ему три раны. По этому поводу в городе было много шума; ну а она, два раза сделав вид, что собирается выброситься из окна, но оба раза дав себя удержать, устроила мужу такие пышные похороны, каких у нас еще никто не видывал. Стены церкви были изукрашены щитами, принадлежавшими покойному; его тело, накрытое роскошным парчовым знаменем, внесли в церковь шесть горожан в сопровождении жителей всех его поместных земель; вдова же, вся в черном, в окружении двухсот женщин, так плакала, так жалобно причитала, что у всех на глазах появились слезы. С амвона произнесли надгробное слово, в котором были поименованы все добродетели и все подвиги усопшего рыцаря; чуть ли не тыща священников и монахов всех орденов пропели «Requiem aeternam»{82}, тело поместили в богато изукрашенный саркофаг, и все могли прочесть высеченную на нем эпитафию; на крышке саркофага закрепили знамена, шпагу в ножнах из шитого золотом и серебром красного бархата, щит и шлем с подкладкой из такого же бархата. Да, я еще не сказала, что пришли и его крестьяне, все как один в черных беретах, которые им дали для этого случая. Они провожали тело, и в их числе был тот счастливчик, который принес даме каплунов, уток и яйца. Да что говорить! С его помощью вдова очень быстро осушила слезы, тем более что она была теперь хозяйкой всего добра: покойный, женившийся на ней по любви и знавший, что у него никогда не будет ни сына, ни дочери, к большому огорчению родни, оставил ей все свое состояние.