Ратоборцы - Алексей Югов

Мгновенно поднялся на ноги, изрядно-таки замлевшие от непривычки сидеть по-монгольски, и князь Галицкий.

Батый, щурясь, посмотрел на него и вдруг подошел к нему вплотную и чмокнул князя в обе щеки.

Затем оборотился лицом к вельможам, у которых от неожиданности подсеклись ноги, и, подняв палец, сказал назидательно и властно:

– Это пусть будет Данилу как бы инджу – великий тарханный ярлык, что имеют члены моего дома!

И все четверо великих вельмож хана поясным поклоном поклонились Даниилу.

– Ты, – обратился Батый к битакчи, – немедля изготовишь для князя Галича и Волыни тарханный ярлык на его земли и золотую пайцзу царевичей. Ты, – сказал он букаулу, – в любое время дашь ему охрану, если он вздумает проехать куда-либо по нашей столице или за черту города. Ты, – приказал Батый начальнику стражи, – дашь распоряжение, чтобы тургауты приветствовали князя, как царевичей моего дома. Да-да… – вдруг спохватился хан, снова обращаясь к начальнику своей канцелярии, – напомнишь мне, чтобы в следующий раз, когда князь Даниил посетит нас, двое лучших скорописцев списали бы все его слова, которые он скажет о Искандере Великом. А теперь ты, – обратился он к векилю, – проводи его поклониться великой хатуни Баракчине.

И, предвидя, что Даниил не станет пятиться лицом к нему, как другие, но и чтобы избежать нарушенья этикета в глазах вельмож, Батый сказал ему по-татарски: «Прощай!» – и, сам повернувшись к нему спиной, в сопровожденье букаула и начальника стражи направился к заднему полотнищу шатра, которое тотчас же распахнулось перед ним.

Даниил же, сопровождаемый векилем, вышел в прихожую дворца, чтобы перейти на половину Баракчины.

Здесь дожидались князя Андрей-дворский и мальчик Федя, которые не были пропущены с князем во внутренние покои.

Векиль, не разрешив пройти на половину ханши дворскому, позволил, однако, князю взять с собою отрока.

Даниил остановился, вспомнив о шапке. Но рыжий рыцарь, увидев его, уже приближался к нему из-за колонны, держа в руках шапку князя, позванивая по мраморным плитам золотыми шпорами на мягких татарских ичигах.

Слегка кивнув князю, он левой рукой поднес ему шапку, а правую протянул для рукопожатия.

– Герцог Даниэль! – сказал он по-немецки, к немалой досаде дворского и татар. – Я был изумлен: как ты, при твоей проницательности, мог не усмотреть во мне друга… быть может, друга единственного, который бы многим, весьма многим смог тебе помочь здесь в твоей нелегкой миссии!

Даниил молча принял из левой руки тамплиера шапку, а в правую – руку рыцаря, протянутую для рукопожатия, опустил взятый из-под плаща небольшой замшевый кошелек, туго набитый золотыми монетами.

– Вероятно, барон, – сказал он рыцарю по-немецки, – вы терпите здесь большую нужду, если живете только на получаемые вами тридцать сребреников!..

Векиль Батыя не мог без особого повеленья входить на половину царицы. Поэтому, дернув за ручку звонка у наружных, будто из чугуна отлитых дверей, он поручил Даниила старшему евнуху Баракчины, вместе с Федей, который бережно, на вытянутых руках, внес вслед за князем нечто плоское, квадратовидное и многократно обернутое пунцовым струйчатым шелком.

В приемной пришлось обождать.

А когда были введены, то Даниил увидел старшую ханшу Батыя уже сидящею на престоле.

Евнухи-чиновники Баракчины, строго по рангу, стояли по правую сторону престола, а по левую – «фрейлины», из числа знатнейших монголок.

Поодаль же и немного впереди две рослые служанки – одна смуглая, с длинными дешевыми серьгами, а другая похожая обликом на русскую, худая, бедно одетая и пожилая, – обе, стоя внаклон, изнеможенные и вспотевшие, разворачивали перед глазами ханши сокровища чужеземных приношений: и фландрские разноличные сукна, и бархаты, и шелка.

Блистал, отсвечивая, похрустывал и шелестел и дамасский, и византийский, и венецианский шелк.

Глухо постукивали о ковер медленно разворачиваемые служанками тяжелые штуки диксмюндских и лангемарских сукон, золотых и серебряных «земель».

Величаясь и шелками и бархатами, но в то же время как бы и не глядя на них, сидела на белом с золотом троне монголка с лицом юного Будды.

На супруге Батыя был китайский шелковый, неистовых цветов, пестрый и золотом расшитый халатик, как бы с ковровым, бахромчатым, отложным, запахнутым накрест воротником.

На голове Баракчины была роскошная «бокка» – тот непонятный головной убор – вернее, сооруженье, – который изумлял и прежде всего кидался в глаза каждому европейцу: глубокая, охватывающая почти до бровей лоб, зеленая бархатная, туго насаженная тюбетейка с жемчужною низанкой, застегнутой под подбородком. А на тюбетейке надстройка – иначе не назовешь ее! – и, по-видимому, из легкого каркаса, ибо где ж было иначе выдержать шее! – сперва как бы некая узкая полуаршинная колонна, а кверху вдруг переходящая в четырехугольный раструб.

Все это у Баракчины обтянуто было зеленым шелком, в цвет тюбетейки, и украшено гроздьями сверкающих каменьев и жемчугом.

Жемчужно-аметистовые круглые серьги отягощены были перекинутыми на грудь, очень длинными, так что вчуже становилось жаль бедных маленьких ушей ханши, жемчужными же в три ряда подвесками.

Из-под кромки халатика видны были маленькие ножки, обтянутые шелковым красным чулком, обутые в миниатюрные пестрые сафьяновые туфельки на высоком красном каблуке.

Ноги ханши, когда она сидела на троне, чуточку не доставали его подножья.

Не обращая никакого внимания на русского князя – слишком много она перевидала их! – Баракчина тихим, но звонким голосом отдавала краткие ленивые приказанья невольницам, трудившимся над разворачиваньем и свертываньем шелков и сукон.

– Разверни… Довольно… Тот… Да нет же!.. Дура!.. Да… этот! Довольно!.. Тот… – говорила она по-монгольски.

Запах добротного свежего сукна перебивал ароматы восточных курений.

Даниилу больших усилий стоило сдержать улыбку. Остановясь на должном, по татарским обычаям, расстоянии от трона, Даниил по-татарски сказал:

– Да продлятся бесконечно дни твоего благоденствия, императрица!..

Хатунь вздрогнула – от звука ли его голоса, от неожиданного ли и столь благозвучного по-татарски приветствия ей, сказанного этим русским князем, а бььть может, и от впервые услышанного, да еще от чужеземца, титула «императрица», обращенного к ней, – титула, столь вожделенного, которым, однако, именовали не ее, супругу Батыя, а ту, что обитала где-то за Байкалом, эту хитрую Огуль-Гаймышь, которая вертит, как ей вздумается, своим глупым и хилым Куинэ. Подумаешь, «императрица»!..

«Однако где, кем рожден этот высокорослый, темно-русый, нечеловечески прекрасного облика чужеземец?» – так подумалось маленькой ханше с чувством даже некоего испуга, когда оборотила наконец свое набеленное и только в самой середине щек слегка натертое для румянца порошком бодяги плосконосое прелестное лицо.

И уже не понадобилась бы ей сейчас бодяга! – так вспыхнули щеки. Однако буддийски неподвижное, юное лицо маленькой ханши для подданных ее оставалось все так же недосягаемо бесстрастным.

«Понял ли он, этот рус-князь, какие слова я кричала на этих дур? – высечь их надо!» – подумала с беспокойством хатунь и еще больше покраснела. Однако тут же и успокоила себя тем соображением, что, наверное, русский заучил для почтительности и для благопристойности два-три татарских приветствия, как нередко делают даже и купцы – франки и румы. «Сейчас узнаю!»

И, уже вполне справясь со своим волненьем, ханша, не прибегая к переводчикам, слегка гортанным голосом по-татарски обратилась к Даниилу:

– Здравствуй, князь! Мы принимаем тебя, ибо таково было повеленье того, кто излучает свет, приказанье нашего супруга и велителя Бату-каана. Скажи: что можем мы сделать для тебя? О чем ты пришел просить нас?

Положив руки свои – с длинными пунцовыми ногтями – на подлокотники кресла, хатунь застыла в неподражаемом оцепенении.

Черные наклеенные ресницы еще более затенили и без того узкие, хотя и длинные в разрезе глаза.

И снова на ее родном языке, только медленно, необычайный человек ответил:

– Нет, хатунь! Я ничего не пришел просить от щедрот твоих. Но я пришел поклониться тебе тем, что в моих слабых силах. Я пришел засвидетельствовать тебе, что имя твое почитают и народы далекого Запада. Прими, хатунь, пожеланье мое, чтобы ты пребывала вечно в неувядаемой красоте своей. И прошу тебя, отнесись благосклонно к скромному приношению моему!..

Сказав это, Даниил принял из рук мальчика белый, тончайшего костяного кружева, плоский и довольно широкий ларец.

В изящном полуобороте, еще на один шаг приблизясь к престолу, Даниил легким нажимом на потайную пластинку возле замка открыл перед ханшею ларец. Прянула с тихим звоном белая, с большим венецианским зеркалом изнутри, резная крышка, и перед хатунью Батыя сверкнула, повторенная зеркалом, в гнезде голубого бархата, унизанная драгоценными каменьями золотая диадима.