Похитители завтрашнего дня (авторский сборник) - Сакё Комацу

Самолеты и пароходы, находившиеся в этой зоне, сразу потеряли связь с землей. Обеспокоенные радисты тщетно посылали в эфир сигналы о помощи. Радиоволны прорывались через Пояс безмолвия, но в самом Поясе обычные средства связи не работали — ведь и радиосигналы, и азбука Морзе воспринимаются на слух. За пределами зоны никаких изменений не наблюдалось, так что опасность была не так уж велика. Однако все же не обошлось без катастроф. Внезапно оглохшие и онемевшие суда и самолеты, естественно, искали убежища в ближайших портах и на ближайших аэродромах. Несколько судов при входе в гавань столкнулись и затонули. Разбился десяток самолетов, потому что по радио не могли скорректировать посадку.

В первые минуты всех охватила паника. Через десять часов установили, что Пояс безмолвия распространяется лишь на ограниченное пространство. Началась эвакуация всех самолетов и судов, находившихся в этой зоне. А еще через двадцать четыре часа все пилоты и капитаны получили письменный приказ избегать опасной зоны.

Правда, узнал я об этом гораздо позже.

Судам и самолетам было все-таки легче: они могли уйти из Пояса безмолвия. Людям, вынужденным оставаться на месте, приходилось значительно хуже.

Больше всего страдали японцы и жители прочих островов. На материке еще можно эвакуировать население за пределы Пояса, а в Японии такой возможности не было.

Итак, 4 августа 197… года в 19 часов 12 минут вся Япония внезапно погрузилась в мертвое молчание.

И ни один человек не мог предугадать этого заранее.

Что же с нами будет?.. К каким непредвиденным изменениям в жизни общества приведет отсутствие звука?..

Дорожными катастрофами дело не ограничится. Пожалуй, сейчас даже нельзя предсказать ущерба, который нанесет нам безмолвие.

У меня проснулась профессиональная тревога, точнее, жалкая тревога служащего, боязнь потерять работу. Ведь наша фирма выпускает различные приборы связи, аппаратуру, производящую и воспроизводящую звуки.

«Какой кошмар, — подумал я, — что же будет с нашей фирмой?!» Должно быть, я думал вслух, и даже не думал, а беззвучно орал.

В сознании пронеслись зловещие слова: сокращение личного состава… увольнение… банкротство… безработица…

Меня охватило безумное нетерпение, и я, оставив Кисако лежать на газоне, бросился через разворотную дорожку.

У Кисако было испуганное лицо, кажется, она что-то кричала, но я, разумеется, не слышал.

Может быть, ребята из технического отдела — они всегда засиживаются допоздна — установили причину этого странного явления? Чем черт не шутит, ребята в техотделе дотошные… А еще хорошо бы разузнать, что думают по этому поводу столпы нашей фирмы…

Опомнился я только в кабине телефона-автомата, по ту сторону дорожки. Ну и дурак! Ведь телефон не поможет. Даже если я и соединюсь, все равно не услышу ни гудков, ни голоса.

Держа в одной руке десятииеновую монету, в другой телефонную трубку, я замер. Мой лоб покрылся испариной.

Голос!.. Звук!..

Как страшно!.. Какая беда на нас обрушилась!.. Если это надолго… Тыльной стороной кисти я вытер лоб.

Телефоны пришли в полную негодность… Да и радио тоже… Телевидение наполовину парализовано… Звуковые сигнальные устройства стали детскими игрушками…

Холод лизнул мне шею. Поднялась тошнота, словно я заглянул в бездонную пропасть. Я пошатнулся и схватился за стену кабины. И только тут понял, почему вдруг стало холодно моей шее. Это был не только страх.

На пороге кабины стояла Кисако. В открытую дверь врывался поток холодного вечернего воздуха. Раньше бы я услышал, как она подошла, а теперь…

— В чем дело?

Кисако спрашивала губами, глазами и бровями. Не дождавшись ответа, дернула головой. Вытащила из кармана губную помаду и написала на стене кабины: «Что ты собираешься предпринять?»

Взяв у нее помаду, я написал: «Пойду в нашу фирму. Ребята из техотдела…»

Тут она вырвала у меня помаду и, сердито нахмурив брови, размашисто написала: «Не нажимай так сильно! Это очень дорогая помада. Что от нее останется?»

Странные все-таки существа женщины! Губная помада, действительно, уменьшилась чуть ли не наполовину — очень уж Кисако расписалась, да и нажимала изо всех сил.

Обняв за плечи готовую расплакаться Кисако, я вышел из телефонной будки.

Если телефон не действует, придется идти на работу, ничего другого но остается. Конечно, неплохо бы вернуться домой и посмотреть телевизор — пусть нет звука, но надписи-то передавать можно. Однако мне хотелось поскорее попасть в фирму.

В техотделе у нас самые лучшие специалисты. Да и лабораторное оборудование первоклассное… Вполне возможно, что ребята…

Вдруг Кисако схватила меня за плечо и взмахнула рукой. Я невольно отшатнулся — сейчас влепит пощечину! Но на сей раз она не собиралась меня лупить, кажется, просила подождать ее здесь, на улице.

Оставив меня у подъезда, Кисако поднялась на третий этаж, в мою квартиру, и тут же вернулась с сумочкой. Открыла сумочку, вытащила несколько палочек мела, дала мне половину.

«Возьми, — написала она на фонарном столбе, — пригодится, как же иначе разговаривать?»

Кисако работала преподавательницей в школе по подготовке в высшие учебные заведения и всегда таскала с собой мел. Ее внезапная находчивость умилила меня почти до слез. Я притянул ее к себе и поцеловал.

И вдруг вспомнил бесцеремонного гостя, назвавшего поцелуй «кусанием».

«Что с Гоэмоном?» — написал я на столбе.

«Спит как мертвый. Я пойду к себе домой, хочу посмотреть, что там у нас делается. Не могу находиться под одной крышей с этим ужасным типом!»

«Правильно! Иди. А я, как только вернусь, вышвырну эту скотину к чертовой матери!»

«Ладно, посмотрим. Лучше поскорее иди».

Я еще раз крепко обнял Кисако и, «покусавшись» с ней, побежал по ночным улицам.

Нет, никогда не понять мне женской души! Даже душа моей возлюбленной — загадка. Дорогую помаду таскает в кармане, а паршивые мелки хранит в сумочке. Или это профессиональная привычка? Вряд ли, просто нервная система у женщины устроена по какой-то совершенно неведомой мужчинам схеме…

Ночные улицы Токио выглядели довольно странно и, пожалуй, даже жутко. Впрочем, именно этого я и ожидал.

Машины ехали страшно медленно. Люди шли, тревожно озираясь по сторонам. Входили в дома и тут же снова выходили на улицу, пытаясь понять, что происходит. Поглядывали на небо, качали головами, прочищали уши, неуклюже жестикулировали.

Какой-то младенец бился на руках у матери и отчаянно ревел. Разумеется, об этом можно было догадаться только по сморщенному, залитому слезами личику и широко раскрытому, еще беззубому рту. Мужчина, задрав голову, безостановочно шлепал губами, посинев от натуги. Понятно — орет во все горло, хотя сам понимает, что никто его не слышит. Может быть, уже спятил… Или просто-напросто зевает?.. Во всяком случае, пока я глядел на него, на меня напала страшная зевота.