Паруса осени - Иоланта Ариковна Сержантова

Чаще всего бабушка рассказывала про своего отца, который служил регентом37 в одном из храмов Царства Польского, про шалости сестёр и свои проступки.

Как-то раз, хохоча над очередными проделками «поповских дочек», я вдруг осознал, что, про кого бы ни говорила бабушка, она ни о ком не отзывалась плохо. Воспитанная в строгости, она была требовательна, но чаще к себе самой, нежели к другим.

— Знаешь, однажды, я даже постриглась на лысо. — Поделилась как-то раз бабушка.

— Ого! Как это ты смогла?

— Да так, пошла к перукарцу38 и все дела!

— Но отчего тебя не прогнали, такую маленькую, не отвели к родителям?

— Отчего ж это, маленькую? Я уже учителкой была, и мне тогда исполнилось… Сколько же было мне в тот год? — Задумалась бабушка, разглядывая таракана, который застрял в щели между полом и плинтусом. Лихо поддев столовым ножиком деревяшку, она дала прусаку сбежать под стол.

— Ба! Ты чего?! — Возмутился я.

— А что такое?

— Ну, ты ж их не любишь!

— Кого это? — Решила уточнить бабушка.

— Тараканов же! — Не в шутку занервничал я.

— А… Ты про этого бедолагу… — Вздохнула бабушка. — Он застрял, не мог выбраться, что ж ему, так и погибать, ни за что ни про что?

— Ты же сама его после прихлопнешь!!! — Ничего не понимая, возмутился я ещё больше.

— Вот когда он заберётся на мой чистый стол, и у меня не будет иного выбора, тогда уж я его и … В общем, сделаю то, что ты сказал. А пока он не покушается на выскобленную добела столешницу, он — свободный человек! — Честно и просто ответила бабуля.

— Ну, а с волосами-то что? — Напомнил я ей.

— Да, ничего особенного, — Шмыгнула носом бабушка. — Поспорила с подружкой, что состригу кудри, и состригла.

— И как же ты после ходила так-то, без волос? В подполе пряталась?

— Ничего я не пряталась! — Рассмеялась бабушка. — Покрыла лысину платочком, и всё! Да и многие тогда так же ходили! Кто тифом переболел, у кого вши… Кстати же, в тот самый день, как состригла я свою красоту, с дедом твоим и познакомились.

— Он что, тоже лысым был?

— Помилуй, что за фантазии?

— Ну, а как же тогда? — Ещё пуще удивлялся я.

— Ты что думаешь, в волосах всё дело? — Снисходительно поглядела на меня бабушка.

— А в чём же ещё?! — Искренне воскликнул я. — Ведь в сказках, так и пишут: «Краса, девичья коса!»

— Да ты ж мой милый… — Бабушка еле сдерживалась от смеха. — В сказках верно пишут, но это если, кроме косы, у девицы ничего за душой, тогда и она сгодится. Вам-то, ребятишкам, попроще оно, не к чему красивыми быть, мороки много… Ой… что ж ты мне зубы-то заговорил, а время уже — пора спать, чай, не новый год. Что родители скажут? Разбаловала, скажут, ребёнка! Иди, чисти зубы, руки-ноги, ну — сам знаешь, не маленький.

Раздосадованный тем, что бабушка вспомнила, который теперь час, я послушно отправлялся в кухню, наполнял голубой эмалированный таз кипятком из чайника, разбавлял его холодной водой, а после, когда ворочался на своей постели, представлял себе бабушку совершенно лысой, с ненужной ей косой, торчащей из авоськи, словно рыбий хвост.

Мой папа был военным, и служил то в каких-то степях, то где-то далеко, на севере, мама всегда была рядом с ним. Я же, по малолетству, да из-за постоянного нездоровья, был отправлен на жительство к родителям отца, туда, где нет песчаных бурь или вечной мерзлоты, а снег за окном лежит только на Рождество и ещё немного после. Родителей я видел каждый день. Поднимаясь утром с постели, здоровался с их фотографическими карточками, которые предусмотрительная бабуля поставила на трюмо возле моей кровати, дабы я не «утерял связи с родычами». Там было два снимка: на одном — отец в военной форме с капитанскими погонами, на другом — профиль мамы. Папа смотрел на меня с фотографии прямо, лёгкая, едва приметная улыбка, делала его суровое лицо беззащитным и родным. Спросонья, я улыбался ему в ответ, и тут же нарочито хмурился, нагоняя брови на глаза, как это обыкновенно делал он сам, «напуская строгости». Собственно говоря, про отца я ничего такого помнить не мог, но бабушка столь часто рассказывала о нём, что мне казалось, — я всё знаю про него и сам. Мама была для меня намного более загадочным существом, нежели отец. Бабушка ничего не могла поведать мне о ней, так как не была её мамой. А посему, в рассказах бабушки она всегда была на стороне отца, и одного этого было довольно, чтобы я слегка побаивался матери, и, желая доброго утра её изображению, поскорее переводил взгляд на отца. Он мне казался понятнее, а от того и добрее.

Время шло, родители служили, и в первую ступень начальной школы меня повела за руку бабушка, да так и провела по всем её степеням, с упорством человека, ответственного за судьбу всех тех, с кем я повстречаюсь на своём пути. Она растила меня честным, ответственным и добрым. Возвращаясь к себе, тогдашнему, я нахожу сходство между собой и кудрявой тонкой порослью травы, пробивающейся через наст жизни. Бабушка, наверное, видела меня точно таким же, потому и старалась сделать из меня человека. Думаю, у неё получилось…

Три фотографии стоят у моего изголовья. И каждый день, просыпаясь, я обращаюсь к ним, чтобы пожелать доброго утра, как некогда они хотели того же самого для меня.

Зима

На чёрном фарфоровом блюде земли, лежал, засыпанный сахарной пудрой снега, хворост травы. Гравюра вчерашнего, осеннего ещё следа, расцарапанная сухими иглами льда, была брошена тут же, рядом, словно впопыхах, при переезде из одного времени года в другой.

Слабым сиянием глаз давно улетевшей совы, мерцали кристаллы снега. Игривый и зловещий отсвет её зрачков, казалось задорен столь, что хотелось разбежаться по лесной тропинке, и упасть в объятия зарослей, сплетённых рыхлым снегом, будто белой овечьей шерстью.

Глухой и пронзительный одновременно, взрыв рухнувшего неподалёку ясеня заставил оглянуться. Всех, кто считал себя причастным к мирной, нелёгкой жизни леса. Время невольно задержало дыхание, но не в силах делать это долго, выдохнуло наперегонки с ветром.

И тут же, на небо плеснуло, как кровью, закатом, а в остановившемся вовсе дне раздался тоскливый от безысходности вой. Так стонет простылый февральский ветер за окном, когда заклинает пустить его в дом.

Ночь, как ни казалась длинна,