Wampum - Ева Ланска

— Ты злой не выглядишь. Ты выглядишь грустной.

— А что такое грусть, как не форма сдержанной агрессии?

Возникла долгая пауза. Соня и Павлик погрузились каждый в свои мысли.

— Я скучаю по нашей молодости, — Павлик раскладывал кусочки сыра на тарелке, придавая им замысловатые геометрические формы. — По нашим вечерам у тебя на кухне. Помнишь?

Вместо ответа Соня ухмыльнулась.

— Нам было по пятнадцать лет, и вся жизнь была впереди. Казалось, что в запасе еще уйма времени. Казалось, можно вот так беззаботно прожить годок-другой. А потом годок-другой вылился в несколько лет. Мы разменяли четвертый десяток, а у нас нет ни семьи, ни квартиры в собственности, ни дома загородного, ни четкого бизнес-плана. Мы жили одним днем. И пятнадцать лет пролетело вмиг. — Павлик дергал ногой под столом. Это был явный признак того, что он нервничал. Он взял Сонин бокал и залпом допил. Соня потянулась за бутылкой и снова наполнила бокал до краев.

— Прости, дружище, но я не стану сокрушаться вместе с тобой. В пятнадцать лет я стала взрослой. В пятнадцать лет у меня был четкий план, и я уже начала претворять его в жизнь.

— Ну да. Если бы у меня были приемные родители, или какие-нибудь родители, или хоть кто-нибудь, кто снял бы мне отдельную квартирку в подростковом возрасте, это тоже помогло бы мне быстрее повзрослеть.

Соня опять ухмыльнулась:

— А ты думаешь, мне ключики от квартирки принесли на блюдечке с голубой каемочкой?

Павлик с недоумением смотрел на Соню, которая вдруг спрятала лицо в свои ладони и затряслась всем телом, издавая непонятные звуки. Павлик никогда не видел подругу плачущей и не на шутку испугался. Но когда Соня снова выпрямилась — стало понятно, что она смеялась. Этот смех вполне можно было принять за истерику, так как ничего смешного на кухне не происходило. Когда Соня немного успокоилась, она произнесла слегка искаженным от смеха голосом:

— Мне только-только исполнилось пятнадцать, когда он меня отымел.

Павлик напрягся, нахмурив светлые брови. Ему вдруг стало страшно. Так страшно, что он не мог пошевелиться. Он продолжал смотреть на Соню, надеясь, что она сейчас скажет, что все выдумала, что это всего-навсего пьяная фантазия. Но Соня молчала, уставившись невидящим взглядом в тарелку перед собой. Терпение Павлика иссякло.

— Кто? — не выдержал он.

Соня перевела тяжелый, опьяневший взгляд. И, вновь ухмыльнувшись, продолжила:

— Дед Пихто! — потом тихо добавила: — Максим Александрович.

Павлик нервно сглотнул.

— То есть как? В каком смысле «отымел»?

— В прямом смысле, мальчик мой. В прямом, — Соня сделала большой глоток вина. — Сколько я себя помню в той семье, столько он меня и доставал.

Эта новая, неожиданная информация выбила Павлика из колеи. Он смотрел на Соню широко раскрытыми глазами, не веря ни единому ее слову. Его мозг отказывался принимать эту информацию. Счастливое время наивного и романтического отрочества не могло быть таким кошмарным.

Он знал, что Соню удочерила приличная семья партийных работников. Зинаиде Васильевне, которая стала приемной матерью Сони, было почти сорок. Она и ее муж понимали, что шансы завести своих детей у них очень малы, и они приютили десятилетнюю Соню у себя в шикарной квартире в центре города.

Павлик часто приходил к ним в гости и радовался от всей души тому, что она теперь живет в заботе и достатке. Конечно, отчасти он радовался и за себя — он, росший в интернате сын сторожа и дворничихи, вхож в элитное столичное общество. Соня приглашала его к ним домой на празднование новых годов. Павлик помнил шикарные наряды Зинаиды Васильевны, которые та надевала к столу. Максим Александрович всегда говорил длинные тосты, торжественно при этом встав.

Речи его были пафосными и косноязычными одновременно. Все присутствующие слушали его, затаив дыхание, силясь понять смысл невероятных речевых оборотов. В кульминационный момент своего спича Максим Александрович достигал такой высокой ноты проникновенности, что каждый раз в углу его правого глаза появлялась скупая мужская слеза. Это всегда действовало на кого-нибудь из гостей — как правило, это были сотрудники по партийному аппарату Максима Александровича, дамы бальзаковского возраста, еще сохранившие в душе романтические грезы, которые они ловко «конвертировали» в надежды о светлом будущем страны, чувствуя свое призвание в том, чтобы быть преданными коммунистическими гражданами. Некоторые из них вынуждены были отворачиваться в сторонку, чтобы украдкой смахнуть слезу. Высоколобые представители сильного пола отводили взгляд, крепко задумавшись над очередным невероятным посылом коллеги, некоторые каламбуры Максима Александровича заставляли их крякнуть, но они тут же брали себя в руки и делали вид, что закашлялись. Максиму Александровичу никто не хотел попасть в немилость. Его знали на работе как жестокого и беспринципного работника, уверенно продвигающегося вверх по карьерной лестнице благодаря своей маниакальной преданности делу и способности вовремя донести на всех и вся.

К своей жене Максим Александрович относился всегда со вниманием, чем рождал некоторую зависть у женской части друзей семьи. Но никто, кроме этой пары, не знал драмы их отношений: с тех пор как некогда хрупкая и субтильная Зина, нажила полные бедра и несколько рыхлых складок на животе, Максим Александрович отказывался исполнять свой супружеский долг, несмотря на то что сам толстел с каждым годом. Отсутствие интимных отношений было главной причиной того, что в этой семье не было детей. Они не могли появиться — по определению.

Павлик был частым гостем в доме Краско. Он видел, что к своей падчерице Максим Александрович проявлял внимание и нежность, которых так не доставало детдомовцам. Несмотря на большую загрузку на работе, отчим старался выкроить хотя бы несколько минут в день для того, чтобы поинтересоваться ее школьными делами, помогал ей с домашними заданиями. Зинаида Васильевна прививала Соне хорошие манеры, учила ее, как надо держаться в обществе. От Сони не требовалось ничего, кроме того, чтобы поддерживать порядок в своей комнате и хорошо учиться.

Паша воспринимал новую семью своей подруги как «зацепку», посредством которой он и Соня могли выбиться в люди, перестать быть изгоями, стать как все, а может, даже влиться в высшее общество. Эта семья была мостом между их неудачным прошлым и столь желанным солнечным будущим.

Он вспоминал, как иногда, в редкие свободные дни, Максим Александрович вместе с ним и с Соней отправлялся в кино. И перед сеансом они пили лимонад в буфете. А потом гуляли неспешно по улицам, изображая сценки из только что увиденного фильма, и Максим Александрович покупал им с Соней у стоящих на углу лоточниц пирожки и мороженое — пломбир или «Лакомку».

Павлик передернул плечами, пытаясь отогнать от себя значение слов, несколько минут назад произнесенных подругой. Невозможно! Просто невозможно, чтобы Максим Александрович…

Соня знала о трогательном отношении своего друга к ее приемным родителям. Она знала, что не склонный никому доверять и открываться, Павлик проникся уважением к семье Краско. Поэтому она не рассказывала ему об ужасах своего отрочества. Она даже придумала легенду, которой придерживалась все эти годы, чтобы как-то объяснить отсутствие связи с ними — чета Краско переехала жить за границу. Соня берегла и так настрадавшуюся психику своего друга.

Постепенно Павлик пришел в себя.

— Он тебя изнасиловал? — произнес он еле слышно, и как будто сам испугался того, что сказал.

Грустная ухмылка опять исказила красивые губы Сони.

— Но почему ты не вернулась?

— Куда? В интернат? Чтобы со мной это сделали тамошние отморозки? — Соня приложилась к бокалу с вином. — Считай, что из двух зол я выбрала меньшее.

Соня смотрела на тарелку с сыром, которая продолжала крутиться под ее быстрыми пальцами. Создавалось впечатление, что Соня погружалась в гипнотический транс. Ее речь была медленной, тон — ровным.

— Сначала я делала вид, что не замечаю, как он подглядывал за мной, когда я переодевалась, когда я принимала ванну. Помню, я втихаря замазывала пластилином все замочные скважины в дверях между комнатами. Мне казалось, что его подглядывающий взгляд везде. Потом я делала вид, что не вижу и не слышу, как он приходил в мою комнату по ночам, садился рядом с моей кроватью и долго пристально смотрел на меня. Я считала, что это моя расплата — та цена, которую я должна заплатить за свою удачу, за то, что меня удочерили, что я не просыпаюсь и не засыпаю в этом ужасном детдоме, не ем ту гадкую еду, не ношу ту мерзкую, синтетическую одежду, не смахиваю с подушки тараканов, не доказываю каждый день, каждый час, что я — крутая, что со мной не надо связываться, что меня обижать опасно. Я поняла, что от Краско мне надо будет сваливать, но я ждала подходящего случая. Я слышала разговоры о том, что Зина и он собираются покупать дачу, и понимала, что мне осталось подождать совсем немного. Я ошибалась. С момента, когда я впервые услышала разговоры о покупке дачи, до момента, когда в их сейфе скопилось достаточное количество «деревянных», прошло два года. И цена моего пребывания в этой семье нешуточно возросла. К пятнадцати годам я отработала домашний уют и расположение Максима Александровича уже по-взрослому. Порой мне казалось, что еще чуть-чуть, и я убью его, прирежу эту жирную свинью и сброшу с девятого этажа. Или придушу его во сне одним из его мерзких лоховских галстуков. Но я терпела. Я слишком долго терпела, чтобы взять и вернуться в интернат или чтобы уйти вот так ни с чем и оказаться на улице.