Смерть в осколках вазы мэбен - Виктория Платова

Теперь уже о нем заговорили всерьез. Как раз наступило время разных клубов, которые старательно укрепляли дружбу между всеми странами. Работы Карчинского пришлись очень кстати. Он стал выставляться как новатор, открывающий для нас культуру другой страны. Но картины появились гораздо позже. Как раз подошло время перестройки, и он появился как мастер, пострадавший при советской власти. Его и заметили, и отметили. Но времена менялись, последовали мрачные годы кризисов, потрясавших страну неустанно. Власти никак не могли поделить сладкий пирог, а простому народу оставалось только потуже затягивать пояс.

Всем в этой ситуации стало не до искусства, пытались просто как-то выжить. Некоторые шли в бизнес, другие искали состоятельных покровителей, но большинство просто зарабатывало жалкие гроши на кусок хлеба. Талантливые мастера, открытые в период перестройки, как-то незаметно исчезали, если не успевали вовремя уехать на Запад. Карчин-ский мог бы также пропасть в безвестности, но он познакомился с одним деятелем, который взялся представить его картины в Америке.

Там он был весьма благосклонно принят публикой и обласкан критикой. Ему удалось весьма выгодно продать несколько своих работ. Совместно с этим американцем он организовал международный фонд по изучению предметов искусства Кореи, и тот благодетель занялся продажей его картин и керамики. Сам Карчинский вернулся в родной Питер, но его работы постоянно выставлялись на продажу в малых и больших галереях и в магазине «Russian art» в Нью-Йорке.

Особенно интересным мне показалось то, что Карчинский не копировал напрямую корейских мастеров, а использовал их картины в качестве основы для своего творчества. Это называлось работать в стиле того или иного мастера. Отмечалось, что Карчинский писал свои полотна в манере, не отличимой от манеры таких корейских мастеров, как Ли Санджва [14], О Моннен, Сим Санджон [15]. В Корее его даже прозвали вторым Син Юн Боком [16] и наградили титулом «Человек — сокровище культуры», который присваивался мастерам декоративно-прикладного искусства.

После прочтения занимательной брошюры у меня возникла масса вопросов, но я оставила их пока при себе, решив заняться делами насущными. И прежде всего позвонить в редакцию. Мне повезло, так как трубку взял Яша Лембаум.

— Привет, Яша, — поприветствовала я коллегу, — позови мне Лильку, будь другом.

— Всегда пожалуйста, — откликнулся отзывчивый и вежливый Яша, — одну минуточку.

Но прошло, по крайней мере, минут пять, пока я наконец-то услышала Лилькин голос.

— Чего тебе, мать? — недовольно спросила она.

— А ты что это не в духе? — бодренько ответила я вопросом на вопрос.

— С чего ты взяла, что я не в духе? — пробурчала Лилька.

— По голосу слышно, но у меня для тебя хорошая новость. Приготовься запоминать или записывать.

— Да ну тебя, — все так же недовольно пробурчала Лилька, но все же заинтересовалась:

— А что за новость?

— Новость потрясающая, — ответила я. — Одна очень известная модель нордвиндского дома вчера объявилась в одном месте в обществе известного банкира. Несомненно, что между ними связь.

— Нашла чем удивить. — Лилька даже не пыталась скрыть разочарование.

— Но ты даже не спросила, кто эта модель и кто этот банкир? — Я усиленно пыталась подогреть ее интерес.

— А надо… спрашивать? — Лилька теряла всякий интерес к разговору и только что не зевала в телефонную трубку.

— Да не мешало бы, милая, — поддела я ее, — если учесть, что эта модель Диана, а банкир… — Я нарочно сделала паузу, почувствовав, что на другом конце телефонного провода Лилька вся замерла и, кажется, даже дышать перестала. Чутье у нее на сенсации феноменальное.

— Не томи, — слабо простонала она. — Кто он?

— Ивлев. Сам Ивлев собственной персоной сопровождал нашу диву. Можешь добавить, что она обращается с ним как с лакеем.

— С мужиками так и надо обращаться. Знаешь, Леда, спасибо, что позвонила. Из этого может получиться неплохой материал.

— Это еще не все, — остановила я коллегу. — Дива во всеуслышание объявила, что готова собственным телом заплатить за одну дорогую вещь. Но что за вещь, я тебе сказать, к сожалению, не могу — коммерческая тайна.

— Иди ты… — не поверила Лилька. — Это уж откровенная туфта, придумай что-нибудь получше.

— В том-то и дело, что нет. Сама там присутствовала и слышала собственными ушами. Кроме меня, есть еще дюжина свидетелей. Но знаешь, что самое интересное во всем этом? То, что владелец вещи отказался ее отдать, самым наглым образом заявив, что его прелести дивы не интересуют.

— Это уж точно вранье! — Лилька не могла сдержаться. — Можешь даже не убеждать меня. Неужели найдется мужик, мужик, повторяю, а не импотент и не педик, который бы от нее отказался? Или он как раз из вторых?

— Нет, и не из первых тоже. И тем не менее она его не заинтересовала ни на минуту. Отказался наотрез и даже возмущался, что ему такое посмели предложить.

— Иди ты!.. — Лилька с шумом вздохнула в трубку. — Надо же, какая потрясающая бомба может получиться. Отключаюсь, Леда, побегу к Пошехонцеву. Пусть он все это переварит.

— Передавай ему от меня привет, — я успела остановить ее, — и скажи, что сегодня у меня очень напряженный день, смогу появиться только завтра. Остальным всем привет. Пока, Лилька.

— Пока, — машинально ответила она и бросила трубку.

Теперь Илья Геннадьевич будет занят сенсационным известием и про меня на время забудет. А я тем временем смогу побывать в одном интересном местечке.

Предсказания авангардиста Иванова сбылись с потрясающей точностью. Я не стала обходить все картины подряд, а сразу направилась к портрету мудреца у тихой заводи, прошла мимо моста Ком Бонсай, моста сорок и ворон, арки птиц и беседки лукавого зайца. Конечно же, не смогла не остановиться возле «Приюта мастера…», «Девушек, танцующих на празднике пробуждения весны», «Сановника, принимающего поздравления в первый день нового года».

Но гораздо больше Картин меня притягивал зал, где была выставлена керамика. Мне еще раз хотелось взглянуть на вазы мэбен. Они чем-то необъяснимо манили меня, притягивали так же сильно, как магнит тянет к себе железо. Поэтому, посмотрев еще немного на полотна, я решительно отправилась к вазам.

Ее я не перепутала бы ни с одной другой, настолько безупречными казались ее линии. Стенки ее не были гладкими, напротив, их украшали причудливые наплывы, перемежавшиеся с впадинами и острыми выступами. Глядя на нее, можно было представить путешествие по песчаным холмам и земляным пригоркам, у подножия которых раскинулись аккуратные квадратики изумрудно-зеленых полей. Глубокие искусственные трещинки отливали бирюзой и казались маленькими звонкими речками, которые своей живительной влагой питают растительность. Вазу украшали острые камешки, подобранные с удивительным мастерством. Мне представилось, что я держу вазу в руках, поворачиваю ее к свету то одним, то другим боком, касаюсь кончиками пальцев трещинок, трогаю острые камешки, ласкаю длинное горлышко.

— Совсем как песни тхарен [17], — сказал за мной голос, показавшийся знакомым.

Я так резко обернулась, что, держи в этот момент в руках вазу, непременно разбила бы ее. К счастью, в руках у меня ничего не было, но стало неприятно от того, что я была застигнута врасплох, словно занималась каким-то постыдным делом.

— Я испугал вас? — спросил Иванов. — Пожалуйста, простите меня.

Он был все так же хорошо выбрит, аккуратно одет и подтянут. И опять мне пришла в голову мысль, что ему бы не авангардом заниматься, а работать искусствоведом в каком-нибудь музее, настолько неуместно старорежимным казался он среди других людей.

Именно такими мне всегда представлялись интеллигенты, которых задавила могучая и кровавая лапа революции. А им бы ходить на концерты и слушать Рахманинова. Впрочем, мой знакомый, возможно, и слушает Рахманинова, хотя… Он же сказал, что, живя в Питере…

— Вы любите Рахманинова? — спросила я, не думая о том, что вопрос может прозвучать странно и даже неуместно.

— Пожалуй, нет, — ответил он, — хотя могу послушать при случае. Классика вообще такая вещь, что не может надоесть. Но мне ближе как-то Шуберт или Григ. А из наших более других нравится Римский-Корсаков, хотя многие считают его слишком неудобоваримым.

— Григ, Шуберт… Вы, наверное, учились в музыкальной школе и классикой вас пичкали с детства? После этого вы без содрогания не могли слышать про Черни и Гайдна. Но с возрастом все же…

Художник рассмеялся. Я и предположить не могла, насколько заразительно он может смеяться. Конечно, я несла околесицу, но разве это повод, чтобы вот так откровенно потешаться надо мной? Может, мне обидеться и уйти? Удастся, кстати, избежать и ненужных вопросов. Или все же остаться?