В двух километрах от Счастья - Илья Зверев

Просто взял и прошел. Прошел в своем колючем даже на взгляд бобриковом полупальто, которое в провинции зовется «москвичкой», хотя в Москве и не носится вовсе. И контролерши не то чтобы пропустили его, но как-то отстранились. Что-то в них дрогнуло перед его железной уверенностью в своем праве.

И сам директор Дома кино, смуглый красавец, заметил непорядок. Вошедший явно не принадлежал к кругам, близким к кинематографии. Но он не шмыгнул в толпу под ледяным директорским взглядом, не стал искательно улыбаться и умоляюще моргать. Он остановился и смотрел спокойно и как-то даже сердито. Директор вдруг засмеялся и махнул рукой.

У вошедшего было все, что положено богатырю: ножищи, ручищи, шея, широкая и мощная, как нога в бедре, большая запорожская голова, подстриженная «под бокс». Все у него имелось, что положено богатырю. Кроме роста. Роста он, правда, был небольшого.

Отдав «москвичку» в раздевалку и пригладив пятерней чубчик, он обратился ко мне (просто потому, что я стоял рядом):

— Они еще не приехали? Они через этот вход пойдут?

Я не знал. Тогда этот удивительный человек вернулся к дверям и спокойно спросил у старушек с галунами:

— Через какой вход они придут?

И те почему-то не удивились, не рассердились, не сочли это неслыханным нахальством со стороны безбилетника.

— Вот через тот… Через вот тот… — ответили старушки в два голоса. — Там есть особый вход, служебный.

— Пойдем, — сказал он мне, будто старому знакомому. — Может, встретим их.

Я забыл объяснить, — а это очень важно, — что за просмотр был в тот вечер в Доме кино. В тот вечер должны были впервые показывать фильм о космическом полете. И сюда должны были прибыть космонавты, которые и сами еще не видели этого фильма.

Мой спутник сказал, что он приезжий. Из Восточной Сибири, из поселка Тимбуны. Фамилия его Петрухин, и работает он в шахте по крепежному делу. Еще никто в Тимбунах не видел космонавтов, вот сейчас он будет первым.

И точно, по широкой белой лестнице, окруженные взбудораженными деятелями кино, спустились в фойе космонавты (только трое, остальные почему-то не пришли). Петрухин сделал шаг к подполковнику с маленьким шрамом над бровью и сказал:

— Здравствуйте, Юрий Алексеевич.

— Здравствуйте, — сказал Гагарин.

Они были одного роста… Они постояли секунду друг против друга — первый человек с земли, увидевший космос, и первый человек из Тимбунов, увидевший космонавта. А потом все пошли дальше, а мы остались.

— Вот! — сказал Петрухин, а потом мы пустились бежать на второй этаж, чтобы захватить места в зале. Конечно, никаких мест уже не было. Даже в проходе люди стояли тесно, дыша друг другу в затылок.

И вдруг где-то впереди, почти у самой сцены, поднялся знакомый звукооператор и помахал мне рукой: «Есть одно». Я стал пробиваться к нему, Петрухин за мной.

Мне достался приставной стул в проходе. Вернее, полстула. Поскольку нельзя было не посадить рядом с собой Петрухина.

На сцене, озаренной белым пламенем юпитеров, выступали космонавты. Они рассказывали про свои потрясающие полеты и про то, как выглядит оттуда наша земля. Гагарин говорил спокойно и веско, как на сессии Верховного Совета, Попович — весело и бойко, с разными прибаутками, словно бы в компании за столом. А Николаев, по-моему, немного стеснялся. Мне так показалось…

Каким-то извиняющимся голосом он рассказал между прочим про свое возвращение из космоса. Только он, облетев вокруг земного шара около двух с половиной миллионов километров, приземлился и сбросил свои оранжевые космические доспехи, как к нему на парашюте спустился кинооператор. И этот кинооператор стал просить и умолять, чтобы он, Николаев, снова оделся — потому что зрителям так будет интереснее.

— Я тогда отказал ему, — совсем виновато проговорил Андриян и добавил, чтоб его не очень осуждали: — Я тогда, по правде говоря, сильно устал… Но теперь, конечно, жалею, что отказал, потому что он же не для себя просил…

Тут к нам на колени плюхнулся толстый дядька в замше, со стрекочущей кинокамерой в руках. Он поерзал немного и переместился в глубину ряда, на руки к какой-то панбархатной даме. Та завопила.

— Тихо! — сказал Петрухин. — Человек на работе, можете вы понять? Мы сидим тут и смотрим… А другие тоже надеются увидеть. Хотя б в кино.

Потом был перерыв, и наш друг звукооператор потащил нас в фойе. Мы немного погуляли, разминая затекшие ноги, потом приткнулись у стенки.

Петрухин все время как-то ошалело вертел головой. По-моему, его волновало обилие знакомых лиц в толпе гуляющих. Даже у себя, в Тимбуновском клубе горняков, он вряд ли видел сразу столько знакомых лиц. И он сперва не понял, что это артисты, снимавшиеся в кино. Тут гуляли положительные герои, счастливые в любви, созидательном труде, в битвах с консерваторами и в крупных открытиях. А с ними, иногда же под ручку, прохаживались отталкивающие кинозлодеи со шпионскими, бюрократическими и немецко-фашистскими физиономиями. И первые беспринципно обнимали вторых. Чирикали красавицы. И Петрухин, наконец сообразив, в чем дело, засмеялся. А про одну кинозвезду с распущенными волосами (фасон «колдунья») он сказал с большим чувством:

— Красивая! И волосы какие… Как у Леонардо да Винчи!

Потом он увидел буфет и временно покинул нас. Вернулся с двумя большущими пакетами.

— Все-таки хорошее в Москве снабжение, — сказал он серьезно. — Не сравнить, как у нас. Я вот конфет набрал. Сверху шоколад, внутри вино или что-то такое… У меня пацаночка восьми лет еще такого не видела.

Тут загремел звонок, и мы опять пошли в зал.

Это был хороший фильм, лучше прежних. Потому что в нем было не так много парада, и диктор не очень орал, и, главное, подробно был заснят удивительный труд космонавтов.

Петрухин уважительно крякал, глядя на адскую многоступенчатую карусель, вращавшуюся как-то сразу во все стороны. Потом космонавта кружила центрифуга. Потом была сурдокамера — ящик, до краев наполненный тишиной.

— Точно, — громко прошептал Петрухин и накрыл мою руку своей.

На его ладони — будто роговые пластинки…

— Это точно. Самое плохое — тишина. Я так вот в шахте сидел. Двое суток один в завале, — сказал Петрухин.

Сурдокамера. Полное одиночество. Тишина, полная тишина, просто невозможная на нашей громкой планете. Многодневная тишина, полутьма, недвижность. И вдруг — это самое жестокое испытание нервов — тишина внезапно взрывается: леденящие душу вой, визг, мельтешение разноцветных огней…

Мы все вздрогнули. Космонавт там, на экране, не вздрогнул. И Петрухин не вздрогнул.

А потом — полет. Голубая земля, которую можно охватить взглядом почти всю сразу. Потом приземление… Красная ковровая дорожка и четкие шаги к трибуне… Миллионные толпы людей на шоссе, на улицах, на Красной площади — бесконечно щедрая награда за одиночество сурдокамеры.

Наверно, это все Петрухин уже видел в киножурнале. И последние минуты он сидел, отвернувшись от экрана, все прилаживался, вытягивал шею, чтобы лучше разглядеть, как все это смотрят они, сидящие где-то за ним, тремя или четырьмя рядами дальше.

Домой мы пошли пешком. Звукооператор жил в одном доме со мной. И Петрухину, как выяснилось, тоже надо было на Кутузовский: знаете, гостиница «Украина»? Такой высотный торт с цацками! Вот там он остановился на двадцать четвертом этаже, в роскошном — пропадай финансы! — номере за пять рублей в сутки.

— Деньги летят! — сказал он отчаянно. — И как удержишься! Одной колбасы тут у вас десять сортов или двадцать! А у нас в тайге — иначе. И еще много чего ина-аче!

Доброе лицо звукооператора сморщилось от сострадания. Он был прекрасный человек, мой друг. Из тех, что отдадут кожу, чтоб другому рубашка была.

— Плохое снабжение, — сказал Петрухин. — А в шахте такое дело… не полопаешь, не потопаешь.

— Ох, — сказал звукооператор и опять поморщился, как от боли. — Очень нужен Петрухину космос!

Петрухин остановился.

— Очень нужен? — спросил он вдруг каким-то сиплым голосом. — Очень нужен?

Вот точно так, придравшись к первому слову, в поселке начинают генеральную драку.

— Очень нужен, говоришь?

И взорвался:

— Так что ж, я, по-твоему, за одни харчи живу? Как у попа работник?

Он плюнул себе под ноги. И перешел на другую сторону широченного Новоарбатского моста. Чтоб не иметь к нам никакого отношения.

— Что ж это он, ей-богу! — вконец расстроился звукооператор.

А мне вдруг вот что подумалось. Мне подумалось, что в тот год, когда Колумб отправлялся открывать Америку, многие хорошие люди тоже, может быть, огорчались. В самом деле, говорили они, на кой черт эта Индия, Вест-Индия, Америка (или как там ее потом назовут!), когда в Андалузии неурожай оливок и чувствуется нехватка хлеба и белого вина.