Заколоченный дом - Виктор Курочкин

— Да, так говорил… А кто его знает — может, и не остынет…

Петр брезгливо посмотрел на Лёху и, не сказав больше ни слова, поехал в Лукаши. Острое ощущение злости пропало, осталось раздражение, тупое и ноющее.

«Вот взять хоть этого Абару… Сам строил завод, а говорит: «Не знаю, может, и остынет…» Да разве он болеет за него? И все такие, ко всему равнодушные. Как будто это мне одному надо. Я же для них стараюсь…»

Председателю хотелось встретить человека, который бы сказал: «Переживаешь, председатель… Ничего, ничего, потерпи, — все будет хорошо!» Как он хотел этих слов! Но никто его, казалось, не понимал, и каждый тянул свое. Когда он заехал к Матвею в кузницу, тот даже словом не обмолвился о заводе и с полчаса толковал ему об испорченном горне и о подковах. Конь тоже ничего не нашел другого, как завести долгую и нудную беседу о силосе и клевере. Случайно Петр забрел в конюшню и увидел там Екима. Старик чинил хомут, наверное, вдвое его старше и до того ветхий, что если б его ударили об угол, от хомута остались бы пыль да веревки, которыми он весь был перетянут. Петр подсел к Екиму и осторожно заговорил:

— Как ты думаешь, дедушка Еким, хорошая это штука — кирпичный завод для колхоза?

— Знамо, дело хорошее, коль пойдет… — не договорив, Еким стал искать шило.

Петр тупо посмотрел на старика и процедил сквозь зубы:

— Брось эту рухлядь!

— Никак, ты говоришь — лось пухнет? — переспросил старик. — Где? В болоте?

— Хомут! — крикнул председатель. — Чинить еще такую рвань! — Схватив хомут, Петр выбежал из конюшни и, размахнувшись, бросил в канаву, потом, не простясь с Екимом, поехал куда глаза глядят.

Еким покачал головой и, обращаясь к жеребцу, сказал:

— Вот как без бога жить. Видишь, как черти его одолели. Так и шпыняют, так и шпыняют под бока…

До пяти часов вечера Петр бесцельно бродил по Лукашам. Председателя останавливали, о чем-то спрашивали, и он что-то отвечал. Но кто спрашивал и что он отвечал, Петр не помнил.

После того вечера он старался избегать встреч с Ульяной. Ульяна же сменила свою любовь к председателю на лютую ненависть. Когда мимо нее с опущенной головой прошел Петр, она отвернулась и громко сказала:

— Шляются тут разные, малохольные!

В конце концов Петр не выдержал и сам пошел к Максиму. Когда он открыл дверь, ему показалось, что в доме щепают дранку. Петр боязливо переступил порог и увидел на кровати спящего Максима. Тот храпел, открыв рот и уставив в потолок бороду. Петр чуть не заплакал.

— В такой день спать, да еще так бессовестно храпеть!

Он сел на лавку и стал ждать. Прошло пять минут… десять… Нервы председателя натянулись до стона; еще немного — и они бы не выдержали. К счастью, в это время вошла хозяйка — Татьяна Корнилова. Она бесцеремонно взяла Максима за бороду и подняла с кровати.

— Максим Степаныч, скоро будем начинать? — робко спросил Петр.

— Чего начинать? — зевая, спросил Максим.

— Кирпич… Кирпич выставлять. Да что вы все позабывали!

— Зачем забывать… Успеем вынуть. Не торопись, Фаддеич… Сейчас редьки поедим… Потом чаю попьем…

«Ешьте редьку, чай пейте, теперь мне все равно. Если уж вы такие, то и мне на все наплевать… Зачем я только связался с этим заводом?» — Петр почувствовал себя одиноким, всеми покинутым человеком.

Он ел с Максимом редьку, пил чай с медом… Потом они пошли на Лом. Всю дорогу Петра не покидало сознание горького одиночества. «Наверное, больше никто и не придет, кроме нас, Журки и Лёхи», — думал он. До самого завода на дороге действительно никто и не появился. Однако, когда они свернули к заводу и за кустами послышался многоголосый говор, сердце у него екнуло… Он ошибся: пришли почти все. Даже старый Еким приплелся. Он стоял в толпе и, приставив к уху ладонь, на каждый звук, как воробей, поворачивал голову. Когда Петр с Максимом подошли, все расступились, пропустили начальство, а потом опять тесно обступили печь, напоминавшую огромную кучу хвороста. Такие печи, типа лукашевского заводика, обычно глубоко зарывают в землю. Для сохранения жары во время обжига сверху они заваливаются бревнами, сучьями и даже травой.

— Срывай! — скомандовал Максим.

Печку очистили от древесного хлама. Максим натянул рукавицы, взял лом, перекрестился и легонько стукнул. Лом не отскочил и даже не звякнул.

— Глина!

— Глина, глина, — зашумели мужики.

— Это ничего! — крикнул Сашок. — Всегда так бывает. Видишь, какая толщина. Разве ее нашими дровами прожжешь…

Сняли первый ряд, за ним счистили второй, принялись за третий… и все глина… Ноги у Петра обмякли. Не в силах больше стоять, он отошел в сторону и присел на камень… Все в нем как будто онемело — и мышцы, и мозг. Продолжал еще действовать только слух. Он словно даже обострился.

— Плохо топили…

— Печка не годится.

— Плакали наши денежки…

— Сплоховал Фаддеич…

И вдруг голос Журки:

— Недожог пошел!..

Петру подали алого цвета кирпич. Он повертел его и тихонько стукнул. Раздался дребезжащий звук. Он ударил сильнее — кирпич развалился пополам…

Четыре ряда недожога сняли. Мужики примолкли. Только изредка слышался голос Кожина:

— Тише клади. Не бей… Пойдет на кладку печей — там все обожжется.

Петр сидел сгорбясь, вздрагивая при каждом возгласе, и боялся поднять голову. Его вывел из оцепенения глухой бас Максима.

— А ну, председатель, смотри этот!

Петр подбежал к Максиму и протянул руки.

— Осторожней, грабли сожжешь, — предупредил Максим.

Кто-то подал рукавицы. Петр кое-как надел их к осторожно взял двухкилограммовый брус. Он отошел с ним далеко в сторону. Брус имел настоящий кирпичный цвет. Петр стер полоски копоти носовым платком. Потом хотел испробовать кирпич на прочность, но раздумал, положил его на колени и стал гладить, приговаривая:

— Горячий… горячий… какой горячий…

А сзади шумели, кричали, спорили:

— Такого кирпича и на настоящем заводе не выпечешь…

— Ну, там лучше…

— Теперь мы кирпича гору наготовим! — кричал Журка.

— Ровно держи носилки, не тряси. Клади осторожней… Клетку, клетку закладывай, — распоряжался Матвей.

— Я теперь не жалею, что погорел… Новый дом построю, кирпичный! — торопясь, чтобы не перебили, говорил кому-то Сашок.

— Торговать надо… Обязательно торговать. Теперь колхозу деньги — лопатой греби, — говорил Лёха Абарин.

— Ясно, будем торговать! Дела теперь пойдут!

Петр встал. Кто этого добивался? Он хотел во весь голос крикнуть: «Я! Для вас! А вы мне не верили…» Но ничего не сказал, сунул кирпич под пиджак и, поддерживая его локтем, незаметно ушел.

Эту ночь Петр не спал. Он бродил. Никогда ему не было так легко, как сегодня. Все тяжелое — и тревоги, и пожар, и своя неустроенная жизнь — словно свалилось с него, все поглотила темнота октябрьской ночи… Было странно легко. Ноги несли сами где попало: по мокрой траве, по кустам, по грязи, а Петру казалось, что ходит он по своему колхозному саду, среди яблонь, слив, глотает их аромат. Жидкий, низкорослый ивняк представлялся ему смородиной, крыжовником, корявые ольхи — вишнями… И среди них мелькали веселые лица лукашан. Их было много!.. И все они улыбались председателю…

Петр не заметил, как взошла луна, как она поднялась и, обогнув лес, повисла над Лукашами. Он сильно промок, но не чувствовал холода: за пазухой лежал шершавый, давно остывший, но греющий душу кирпич.

Остановил председателя крик петуха.

— Петух… Почему петух? — спросил Петр и взглянул на часы. Полночь. Петр усмехнулся, поправил фуражку и пошел домой.

Луна бесцеремонно заглядывала в окна лукашан. Ее мутно-белый свет, казалось, заморозил землю. Словно схваченная инеем, блестела трава. Вода в реке остановилась и тоже побелела, как будто ее сковало льдом. Мрачно взирал на освещенный луною мир чей-то старый заколоченный дом. Он был темен и глух. Петр остановился и погрозил ему кирпичом.