Александр Блок и его время - Нина Берберова

В эпилоге должен быть изображен младенец, которого держит и баюкает на коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях, никому не ведомая и сама ни о чем не ведающая. Но она баюкает и кормит грудью сына, и сын растет, он начинает уже играть, он начинает повторять по складам вслед за матерью: „И за тебя, моя свобода, взойду на черный эшафот“.

Вот, по-видимому, круг человеческой жизни, последнее звено длинной цепи; тот круг, который сам, наконец, начнет топорщиться, давить на окружающую среду… вот отпрыск рода, который, может быть, наконец, ухватится ручонкой за колесо, движущее человеческую историю.

Вся поэма должна сопровождаться определенным лейтмотивом „возмездия“: этот лейтмотив есть мазурка, танец, который носил на своих крыльях Марину, мечтавшую о русском престоле, и Костюшку с протянутой к небесам десницей, и Мицкевича на русских и парижских балах. В первой главе этот танец легко доносится из окна какой-то петербургской квартиры — глухие 70-е годы; во второй главе танец гремит на балу, смешиваясь со звоном офицерских шпор, подобный пене шампанского fin de siècle, знаменитой veuve Clicquot… в третьей главе мазурка разгулялась: она звенит в снежной вьюге, проносящейся над ночной Варшавой, над занесенными снегом польскими клеверными полями. В ней явственно слышится уже голос Возмездия».

Хотя и неоконченная, поэма по праву считается шедевром. Путешествие, похороны, посмертная близость к отцу потрясли поэта.

«Да, сын любил тогда отца!» — пишет он в третьей главе, а в письме к матери из Варшавы читаем:

«Все свидетельствует о благородстве и высоте его духа, о каком-то необыкновенном одиночестве и исключительной крупности натуры. Смерть, как всегда, многое объяснила, многое улучшила и многое лишнее вычеркнула».

В прологе поэмы ямб напоминает пушкинский стих. Девятнадцатый век, о котором говорит Блок в первой главе, — это эпоха Бекетова-деда, спокойная, простая, деятельная, с ее либерализмом, милым образом мысли и не менее милым образом жизни. Но очень быстро начинается распад — вокруг человека и в нем самом: исподволь, незаметно, пока еще неощутимо, но уже явственно сказываются его первые признаки. Во внешней жизни все меняется, как в умах, охваченных лихорадочными и бесплодными построениями:

Рожком горниста — рог РоландаИ шлем — фуражкой заменя…

Но грядет XX век — век комет, мессинского землетрясения, вооружений, авиации и оскудения веры:

И отвращение от жизни,И к ней безумная любовь,И страсть и ненависть к отчизне…И черная, земная кровьСулит нам, раздувая вены,Все разрушая рубежи,Неслыханные перемены,Невиданные мятежи.

Повествование продолжается. «Демон» бросается на свою добычу, как ястреб, и юная девушка, рожденная для мирной жизни, вырвана из лона семьи.

Во второй главе юный герой бродит по широким набережным синей Невы. Он обращается к проклятому городу, которому однажды суждено исчезнуть:

О, город мой неуловимый,Зачем над бездной ты возник?Провидел ты всю даль, как ангелНа шпиле крепостном… [31]

Здесь слышатся отзвуки пушкинского «Медного всадника», голоса Гоголя и Достоевского. Как и они, Блок стал певцом Петербурга, его тайны, его необычайной судьбы.

Глава XV

Путешествие в Варшаву оказалось для него мучительным. В поезде ему было не по себе, он отвык путешествовать один, ему все труднее и труднее обходиться без Любови Дмитриевны:

«Ничего не хочу — ничего не надо. <…> Все, что я мог, у убогой жизни взял, взять больше у неба — не хватило сил. Заброшен я на Варшавскую дорогу так же, как в Петербург. Только ее со мной нет — чтобы по-детски скучать, качать головкой, спать, шалить, смеяться».

В Варшаве его ждет множество дел. Он встречает вторую жену отца и свою сводную сестру — девушку шестнадцати лет, с которой едва знаком. Блок делит с ней наследство — около восьмидесяти тысяч рублей. Материальные заботы и раньше не особенно обременяли его: в первые годы после женитьбы он жил у матери, в 1907 году после смерти Менделеева им досталось небольшое наследство, и его литературных заработков хватало на жизнь. Но таких денег он еще не получал. Теперь он может жить на широкую ногу, путешествовать, купить старинную мебель, которую облюбовала жена во время их походов по антикварным лавкам.

Блок часто переезжал с квартиры на квартиру, но всегда жил поблизости от реки или каналов, вдали от центра и богатых кварталов. Вода, острова, залив неизменно влекли его; ему нравились подозрительные закоулки, где он блуждал среди портовых и заводских рабочих из предместий, заходил в убогие пивные, где подавали только водку, пиво или чай. Неподалеку отсюда, на северной окраине Петербурга, расположены известные рестораны с цыганами — «лучшие места на свете». Здесь он был завсегдатаем.

Пригородный поезд привозил его в Парголово, Шувалово, на озера. Эти прелестные места летом служили местом отдыха петербургским обывателям, а зимой здесь расстилались роскошные снежные поля, где можно было кататься на лыжах в полном одиночестве. Ночи казались еще светлее, чем в городе, а тишина — еще оглушительней. Иногда он приезжал сюда с Пястом — поэтом-неудачником, но преданным, умным другом и удивительно тонким человеком. После революции этот пламенный и жалкий Дон-Кихот станет самым трагическим персонажем литературного Петербурга. Он оставит после себя стихи, которые никто не в силах одолеть, и два тома ценнейших воспоминаний. Пяст боготворил Стриндберга, он ездил в Швецию, чтобы «поцеловать след стопы его, дышать воздухом у его дома». Но ему вечно не везло: когда он приехал, Стриндберг был при смерти и никого не принимал. Опечаленный, разочарованный, без гроша в кармане, Пяст вернулся в Петербург. Он познакомил Блока с книгами великого шведского писателя. Для Блока это было настоящее откровение.