Мастерство романа - Колин Уилсон

Почему же тогда «Невыносимый Бессингтон» производит на нас столь незабываемое впечатление, если сам при этом наполнен таким негативным смыслом? (Роман вышел в свет в 1912 году, задолго до начала послевоенной эры всеобщего крушения иллюзий). Несмотря на то, что я сам читал эту книгу в возрасте четырнадцати лет, до сих пор наиболее сильной сценой в романе для меня остается последнее появление Комаса, когда он сидит возле мутной реки, понимая, что мир вокруг слишком тривиален и лишь таким образом наделен подлинной реальностью. Эта сцена с потрясающей ясностью ставит перед нами основополагающий вопрос. Комас знает то, что он не хочет, но он понятия не имеет о том, что хочет в действительности. Теперь представьте себе, что неожиданная телеграмма приносит ему весть о полученном наследстве, которое позволит ему вновь вернуться к образу жизни светского человека. Было бы это тем, что он хочет? Отнюдь нет. Скука лишила его последнего контакта с реальностью. Но та «реальность», которую он находит в Африке, также не является для него ответом. Несмотря на свою животную выносливость, она не более реальна, чем жизнь в Лондоне. Какая-то сила в человеке вызывает в нем жажду более глубокой реальности, в этом смысл слов Акселя о том, «что касается жизни...» Но каким образом герой может обрести контакт с этой иной «реальностью»?

Или — сформулируем одинаково интересный с точки зрения романиста вопрос — каким образом мы теряем с ней контакт? Скука, отсутствие стремления к жизни вызывают в человеке ощущение того, что он «выдохся», подобно бутылки с содовой, которую оставили открытой. Однако слово «выдохся» заставляет нас обратиться к еще одной интересной стороне проблемы. Обладая возможностью «широкого осознания» окружающего мира, я не только знаю больше, чем находясь в состоянии «узкого» видения вещей. Я воспринимаю окружающую действительность совершенно иным образом. В качестве примера я могу лишь привести сравнение рисунка или фотографического изображения чего-либо с тем, как эта вещь выглядит в реальности, в трехмерном измерении. Или же вспомнить о тех красных или зеленых пластиковых очках из детских рождественских подарков, снабженных комплектом фотографий с расплывчатыми изображениями. Если посмотреть на них сквозь эти очки, то поначалу изображения станут немного отчетливей, все еще оставаясь простыми фотографиями. Но затем внезапно они начнут преображаться в трехмерное пространство.

Именно это происходит во время стремительных контактов с реальностью: мир преображается из двухмерного в трехмерное пространство. И если я испытываю внезапную усталость, то он, неожиданно выравниваясь, из трехмерного превращается в двухмерный.

Объяснение этому лежит на поверхности. Когда я счастлив и полон энергии, я могу позволить своим глазам остановиться на данных вещах, с тем чтобы по-настоящему их увидеть. Но иногда я ощущаю в своем сознании некое подобие плавного толчка, — напоминающего покачивание в перегревшейся машине, — и тогда мое подсознание расслабляется. Вещи, на которые я смотрел, как будто бы приобретают новую жизнь, подобно бумажным цветам, которые я ставлю в воду, — становясь при этом объектами трехмерного видения. С другой стороны, жизнь является сложным комплексом, и девяносто девять процентов своей жизни я не могу находиться в состоянии постоянного перегрева. Чтобы иметь дело с этим сложным комплексом, я вынужден использовать визуальный эквивалент скорописи: я вижу, что тот красный объект, издающий шум мотора, является приближающимся автобусом, а это зеленое пятно надо мной — горящий светофор, который может измениться по мере моего приближения к нему. Я «бегло считываю» мир. И делая это, я умышленно лишаю его третьего измерения — самой реальности, — превращая ее в серию плоских символов, которые можно быстро просмотреть и сканировать в моем сознании. Чувствуя усталость, я даю возможность компьютеру в собственном подсознании автоматически переключиться на двухмерное восприятие, с тем чтобы сохранить накопленную в себе энергию.

Теперь становится понятным, почему Руссо критиковал цивилизацию. За счет своей усложненности, она отказывает нам в возможности расслабить сознание, переместив его в трехмерное пространство. Мы снимаем удары перегрева, оказываясь при этом не в состоянии продвинуться дальше; в нас остается внутреннее напряжение, и реальность, которая нас окружает, превращается в поверхностные образы. Главное достоинство, которым наделена природа, состоит в стимулировании расслабленности.

И в этом, разумеется, таится опасность. В частом стимулировании излишней расслабленности. Главное условие оптимальной работы вашего подсознания состоит в ощущении ее целенаправленности. Среднестатистический фермер или сельский житель переживает опыт трехмерного сознания в той же степени, что и обеспокоенный темпом жизни горожанин. Именно поэтому солнечный свет не имел для Обермана никакого смысла. «Природа» не является решением проблемы; это решение находится внутри нас.

Все это подводит нас к самой сути данного исследования, — к проблеме, с которой мы неоднократно успеем столкнуться на протяжении всей книги в различных аспектах ее проявления. Девяносто девять — или, скажем, девяносто пять — процентов времени в нашей жизни мы пользуемся узким, двухмерным сознанием. Трехмерное сознание — явление довольно редкое. И, как заметил Вордсворт, по мере нашего взросления проявляется еще реже. При этом едва ли имеет какое-либо значение, признаем мы или нет то, что мир, созерцаемый широким сознанием, реальнее и правдивее мира, который мы видим с помощью «обыденного сознания». Однако наша жалость к самим себе и усталость от жизни могут подвинуть нас к опасному выводу о том, что «обыденное сознание» являет нам мир таким, «какой он есть на самом деле», в то время как трехмерное сознание остается чем-то искусственным, подобно опиумным видениям, описанным де Куинси. Такая точка зрения никогда не станет разумным решением проблемы. Она сродни ощущению холода, сжимающего наше сердце, она основана на внутренней уверенности, что скука, банальность и уныние имеют над нами большую власть и поэтому в большей степени реальны, нежели случайные проблески абсурдной радости жизни.

Весь предыдущий анализ показывает, насколько это утверждение является неверным. Тадж Махал или Китайская Стена реальней и великолепней любой их фотографии. Мир уже трехмерен, и наше обыденное двухмерное сознание отнимает у него целое измерение реальности. Если бы мы могли осознать это на уровне наших глубинных инстинктов, то мы сумели бы разрешить одну из сложнейших проблем, с которой, вероятно, будем сталкиваться на протяжении всей нашей жизни.

И еще одна мысль. Разумеется, трехмерный образ применим к любому виду опыта, и не только визуальному. Если бы я испытывал огромное желание послушать музыку, то звуки симфонии Моцарта, раздающиеся из радио моего автомобиля, доставили бы мне несказанное удовольствие. Если бы я испытывал усталость и скуку, то та же симфония, звучащая из великолепных стерео-репродукторов, оставила бы меня совершенно равнодушным. Дело в том, что для того, чтобы насладиться симфонией в полной мере, я должен приложить для этого определенную энергию, точно так же, как мне пришлось бы добавить воды и молока в сдобный порошок, чтобы приготовить торт. Слушать симфонию, в то время как мой разум «выдохся», все равно что поедать сдобный порошок прямо из его упаковки; я только набью свой рот ненужной всячиной. (Именно это имел в виду философ Гуссерль, говоря о том, что сознание обладает интенцией, — но это уже находится за рамками нашего исследования). Необходимо «разбавить» наш опыт, подобно тому, как мы разбавляем яичный порошок. И здесь мы подходим к тому, чтобы наметить контуры нашего ответа на вопрос: каким образом мы можем восстановить контакт с реальностью? Во-первых, необходимо стать оптимистом — для того, чтобы понять, что трехмерное сознание реальнее и в некотором роде «естественнее», чем сознание двухмерное. Это в свою очередь придаст необходимую «энергию оптимизма» для того, чтобы почувствовать внутри нас некое подобие «радостного ожидания», являющегося необходимым ингредиентом в доведении двухмерного опыта до трехмерного объема.

Теперь на основании этих выводов мы можем понять ошибки, допущенные столь многими романистами. Бессингтон Саки одержим неприятием любых авторитетов, поддерживаемых людьми, которые постоянно требуют от него что-то «сделать» или «кем-то стать»; тем самым он противодействует всеобщему мнению, занимая пассивную позицию обличающего гедонизма. Полностью отдаться пассивному течению своей судьбы — вот что стало образом его жизни; неизбежным следствием этого явилось более-менее постоянное присутствие двухмерного сознания. Вполне очевидно, что эта позиция была отражением собственного мировоззрения Саки, насколько мы можем судить о нем по написанному им роману; в нем он показывает нам, что мир «выдохся», сохранив в себе исключительно негативные черты.