Скалаки - Алоис Ирасек

Балтазар спрашивал о Скалаках в деревне и в разных других местах, но тщетно. Лидушка, пока позволяла погода, каждое воскресенье ходила в церковь, но напрасно она высматривала там Иржика. Однажды ей показалось, что у кладбищенской ограды в кустах мелькнуло смуглое лицо и темные горящие глаза, смотревшие на нее, но как только она остановилась и оглянулась, лицо исчезло. У девушки забилось сердце. Она постояла минуту, потом воротилась к кладбищу, но там никого не было. «Неужели я ошиблась? — с болью подумала Лидушка. — Почему он избегает меня? Что же, он не верит? Или, может быть, ненавидит за то, что я живу „На скале“ и что у меня красивые платья?» Всю неделю Лидушка была задумчива и печальна. Он ли это был, или ей только показалось?

Вскоре настала зима, такая суровая, какой не помнили ни старая Бартонева, ни Балтазар, и Лидушка не могла больше ходить в церковь и ольшаник. Откос над ольшаником засыпало снегом, в деревню было трудно проехать, и когда Балтазар запрягал коня в сани, собираясь туда по своим делам, ему приходилось брать с собой лопату, чтобы разгребать занесенную дорогу. Несколько раз за зиму Лидушка ездила с «дядюшкой» в церковь, но ее надежды ни разу не оправдались. Да и как мог Иржик прийти по такому глубокому снегу? Все тропинки в горах замело, лишь с трудом можно было пробраться дорогой в долине. Бог знает где он теперь.

Прошли святки, январь, февраль, а зима не убывала.

В горах и в долинах снегу выпало на локоть, избы внизу и в лесах совсем замело.

— Сохрани нас бог от наводнения, — говорила бабушка Бартонева, выглядывая на улицу, где буйный ветер кружил густо падающий снег.

— Несчастные батраки и бедняки! — жалел хозяин. — До весны все поедят, а потом что?

— Съедят и семена, — заметил Ванек. — А сеять чем будут, и уродятся ли озимые? Боюсь, такой снег их придавит!

— Помоги нам господь, тяжелый будет год, — добавил Балтазар, качая седой головой.

Опасения их оправдались. Прошел февраль и наступил март, но снег не убывал. Крестьяне считают день святого Иосифа1 первым весенним днем. А в 1770 году на этот праздник поднялась такая метель, словно в декабре или в январе. В ту ночь жители Находского края со страхом ложились спать, но спали они недолго. Свирепый вихрь разбудил их еще до рассвета. В течение нескольких дней в горах и долинах завывал дикий ветер; он гонял огромные клубы снега, который, не переставая, падал с нахмуренного неба. Казалось, край потонет в глубоких снегах.

Как-то на один день буря утихла, но, словно передохнув, она разразилась с новой силой и яростью. Белая пелена, взметенная ветром, соединила землю и небо, и, когда вихрь утих, вся природа склонилась под тяжестью снега. Птицы замерзали на лету, их мертвые тела чернели на белых полях. Дикие звери и даже трусливые зайцы бежали из негостеприимных опустевших лесов к человеческому жилью, чтобы хоть чем-нибудь поживиться. Люди считали дни, надеясь, что, наконец, сквозь седые облака проглянет солнце. Но пришел апрель, а зима все еще стояла.

«Видно, совсем не уйдет», — говорили в народе. Крестьяне печально смотрели на пустые поля: «Пропало жито!», «Хлеба не будет!»

Так оно и вышло. К концу апреля снег растаял, стремительные потоки, словно фурии, шумели в лесах и по склонам, речка разлилась. Снег растаял и, превратившись в воду, причинял новые беды. Случилось то, чего боялись крестьяне: озимые посевы погибли под тяжестью снега, — вся надежда оставалась на яровые.

Когда озимым пришло время взойти и зазеленеть, крестьяне только начали полевые работы. Вздыхая, вытаскивали они сохи и бороны.

И тут появился приказчик, объявляя о барщинных работах. Суровая стихия утихла, но ей на смену пришла тирания. Крестьяне выезжали на панские поля, у кого не хватало скотины, тот впрягал в соху или борону жену и взрослых детей.

Нужно было торопиться, воспользоваться временем, пока природа смирила свой гнев. Чем смогли, тем и засеяли крестьяне свои участки. Печально выглядели широкие поля, на которых должна была взойти рожь. И только кое-где виднелись зеленые пятна.

Зазеленели яровые посевы, колыхаясь под легким ветерком, по-прежнему на ясном небе сияло солнце, наполняя сердца хлеборобов новой надеждой.

«Слава богу! Доть что-нибудь уродится, лишь бы погода постояла».

Но прежде чем настало время убрать хлеб и свезти его в амбары, новое несчастье постигло народ. Солнце исчезло за тучами, покрывшими все небо, и полил дождь, он шел непрерывно, то моросил, то снова усиливался; земля не успевала просыхать. Наконец, дожди кончились, но сразу же ударил мороз, подул, как осенью, холодный ветер. Потом снова потеплело, вышло солнце, и стало парить. Вновь над лесом появилась черная туча, и разразилась страшная буря.

Крестьяне молились, о жатве не могло быть и речи. Хлеба полегли, а когда дозрели, из-за дождя нельзя было убирать; зерно проросло и сопрело.

Хлеб так вздорожал, что еще до наступления зимы он становился недоступным для бедняков. Подобно тому, как после сражения звери в образе человека грабят убитых и раненых на поле боя, а дикие звери их пожирают, так во время нужды и дороговизны появляются звери-лихоимцы, грабящие бедняков. Имея и без того большие запасы, они еще повсюду скупают хлеб и этим повышают его цену. Многие крестьяне, польстившись на большие деньги, продали свой скромный излишек, надеясь на то, что следующий год принесет обильный урожай.

«На скале» дела обстояли пока неплохо. Правда, запасы Балтазара значительно сократились, но все же, по мере своих сил, он помогал соседям. Хлеба на зиму и на весенний посев ему хватило. Разумеется, Бартонева уже не могла позволить себе роскошь — печь какие-нибудь лепешки или сдобы. Приходилось довольствоваться темным хлебом из овсяной муки.

В лачугах бедняков и в небольших усадьбах слышались вздохи и жалобы.

Глава десятая

ДВЕНАДЦАТИКРАТНАЯ ДОРОГОВИЗНА

Зима 1771 года не была такой суровой и продолжительной, как предыдущая. Хотя снег сошел довольно рано, но память о прошедшей зиме все же осталась. Студеные ветры не ушли вместе со своей белоснежной матерью и продолжали противиться приходу весны. Холодный воздух как бы вступил в единоборство с землей. Давно уже должно было наступить потепление, но солнечный денек сменялся продолжительными холодами. Зима все еще держала весну в своих оковах, и та никак не могла их сбросить, а земля страдала.

Запасы хлеба за зиму кончились. Хлеб дорожал с каждым днем, и четверик уже стоил двенадцать золотых. Для бедных людей эта сумма по тому времени была очень велика — хлеб стоил в двенадцать раз дороже, чем осенью 1769 года, когда четверик зерна стоил золотой. Откуда могли взять столько денег несчастные бедняки? Если у кого и имелись деньги, все равно не всегда удавалось купить хлеба. Не было и картофеля. Голод свирепствовал среди бедняков, подбирался и к более зажиточным.

Обильные всходы могли бы обнадежить бедный люд: после жатвы, мол, станет лучше, но вид унылых полей, побитых морозами и дождями всходов повергал всех в уныние. Мрачная тень легла на лица людей.

Однажды старый Балтазар Уждян спустился с чердака. Ванек, стоя посреди избы, вопросительно посмотрел на него.

— Плохи дела, парень, — пробасил старый драгун. — Думаю, придется нам здорово сократить паек, а то как бы не остаться с носом. Посмотрел я, а хлеба-то маловато осталось.

— Подумать только, двенадцать золотых за четверик, просто несчастье. А этот злодей, луцкий мельник, хочет четырнадцать.

— Он продает?

— Делает вид, что нет, все жалуется! Но он, старая шельма, живодер! За четырнадцать отдаст, я знаю.

— Иди запрягай, поедем к нему.

— Хозяин, за четырнадцать!

— Завтра будет пятнадцать, запрягай.

Ванек вышел за усадьбу, где у лип, на чахлой траве, паслось трое коней, и между ними Медушка. Кони очень исхудали, им, как и прочей скотине, не хватало корма.

Войдя в каморку, Балтазар открыл стоящий в углу крашеный сундук. На самом дне, под одеждой, лежал мешочек, в котором были спрятаны его сбережения. К тому, что осталось у Балтазара после военной службы, он, не отягощенный барщиной, еще кое-что прикопил.

— Прощай, Лидушка, — сказал Балтазар своей воспитаннице, которая сидела у окна и смотрела на улицу.

Очнувшись от своих мыслей, она быстро повернулась, и на губах ее появилась неопределенная улыбка.

— Девушка, девушка, что-то с тобой неладное, не нравишься ты мне!

— Нет, ничего, дядя.

— Надо бы проверить, нет ли у ней чахотки, — отозвалась бабушка, стоявшая у печи.

— Да, надо бы, я вернусь после полудня, — сказал Балтазар. Загремела телега, Уждян с Ванеком уехали.

Они уже давно скрылись из виду, а Лидушка все еще смотрела им вслед. Она очень изменилась за этот год. Яркий румянец на ее щеках побледнел, веселость и шаловливая улыбка исчезли. На похудевшем лице разлилась нежная бледность.