Доброе дело - Михаил Иванович Казьмин

кафтан») — длинный широкий халат без застёжек, запахнутый спереди и удерживаемый от распахивания поясом, домашняя одежда. В зависимости от состояния отопления в доме и погоды мог шиться из самых разных тканей и даже быть утеплённым.

Глава 9. Новые сведения

Хороший всё-таки человек старший губной пристав Шаболдин, дай ему Бог крепкого здоровья и всяческих успехов в его нелёгкой службе. Утром он позвонил мне по телефону и отменил нашу встречу, сказав, что ему и сегодня придётся идти в дом Гуровых, остались там у него ещё какие-то незаконченные дела. Договорились, что я зайду к нему ближе к окончанию присутственных часов, так что благодаря предупредительности Бориса Григорьевича у меня появилось время и на другие свои занятия.

К середине дня мне наконец-то удалось составить более-менее приемлемый план докладной записки о необходимости создания в Царстве Русском системы профессионального обучения фабричных артефакторов, и я уже почти что полностью представлял себе, как эта записка должна выглядеть в законченном виде, но упёрся в неожиданное препятствие. Вот кому, скажите, я эту записку подам? Царю? Тогда надо упор делать на общие моменты, потому как в тонкости с подробностями государь вникать не станет, недосуг ему за другими царскими делами. Палате народного просвещения? Туда лучше подать бумагу, излагающую уже подробности, а ещё лучше будет переписать в виде докладной записки кое-какие фрагменты из моей же диссертации. Навскидку я бы мог назвать ещё пару-тройку мест, куда идею можно и даже нужно было бы забросить, но для каждого такого места требовался свой набор обоснований и доводов, но главное — никто и нигде не возьмётся начинать новое, ранее неизвестное, дело без царского на то дозволения, а лучше даже прямого указания. То есть получится, что если там впечатлятся моими идеями, то на их основе сами сочинят предложение на имя государя. А это, при всём моём уважении к государевым людям, будет уже то, что в прошлой моей жизни называли «испорченным телефоном». Уж для чего там будут переиначивать мои слова и мысли — для подгонки их под собственный ведомственный интерес или просто в силу особенностей своего понимания и восприятия — не суть важно, главное, что до царя мои предложения дойдут уже в переработанном виде. Оно мне, спрашивается, надо? Не надо. Стало быть, подавать докладную надо самому царю-государю нашему Фёдору Васильевичу. Так? Так, но…

Но царю вдаваться во все подробности не только, как я уже говорил, недосуг, но и не нужно, у него для того государевы люди есть. А вот увидеть и оценить все выгоды и преимущества моего предложения, как и представить, хотя бы в самых общих чертах, затраты на его исполнение Фёдор Васильевич уж всяко пожелает. Значит, моя задача в том состоит, чтобы как можно больше тех выгод, преимуществ и затрат государь увидел в моём представлении, а не в представлении тех, кому он спустит мою докладную. Спустит, замечу, не для исполнения, а поначалу для ознакомления и оценки. Из этой глубокой мысли со всею непреложностью последовали и две других: во-первых, аргументация моя должна быть исключительно продуманной и нацеленной именно на царя, а во-вторых, подавать государю докладную записку я должен непременно собственнолично, дабы главные доводы в пользу принятия моего предложения царь услышал именно от меня и именно в том виде, в каком я их изложу. Потом пусть спускает кому угодно, у самого государя мнение на сей счёт уже сложится, и задачу тем, кому царь отправит мою докладную, он поставит не «разобраться и доложить» вообще, а «разобраться, как лучше исполнить, и доложить». Ну, я надеюсь, что поставит.

А раз так, то мне нужна встреча с царём, встреча довольно продолжительная, чтобы у меня было время со всей убедительностью рассказать государю о своём предложении. И чтобы таковая встреча состоялась, предварительно надо встретиться с приятелем моим и зятем Леонидом Васильевичем, раз уж он имел милость назвать себя моим должником. Причём встреча с Леонидом должна состояться поскорее, пока царевич пребывает в благостном настроении — известие об освобождении Николая Погорелова из-под стражи он наверняка ещё вчера получил. А не вчера если, то сегодня уж точно. Так, что там мы с Варварой Дмитриевной обещали Леониду Васильевичу с Татьяной Филипповной? Пригласить их в гости на чай? Пришла пора обещание исполнять. Да, вот сегодня поговорю с Шаболдиным и определюсь, когда звать дорогих гостей…

— О, Алексей Филиппович! — обрадовался пристав. — А у меня новости!

Ну кто бы сомневался! Борис Григорьевич, человек, как я уже не раз говорил, хороший, но вряд ли именно мой приход вызвал у него этакую радость, тут я не обольщался. Повод для столь благостного расположения духа у пристава был явно иным. Что же, вот сам сейчас и поделится…

— Я, Алексей Филиппович, могу теперь со всею уверенностью утверждать, что дома у себя нового завещания Гуров не писал! — торжествующе выдал Шаболдин. — Не писал ни набело, ни даже начерно!

Что ж, основания для такой уверенности у пристава должны быть очень веские, и я устроился поудобнее, приготовившись их выслушивать.

— Я не по одному разу допросил всю прислугу в доме, допросил родных Гурова, включая старшего внука, и никто, никто из них с того дня, как Гуров забрал у Друбича завещание, ни разу не видел, чтобы Захар Модестович что-то писал! — Шаболдин заметил, что его словами я не сильно впечатлился, и нанёс завершающий удар по моему недоверию: — Более того, я внимательнейшим образом осмотрел письменные приборы в кабинете Гурова и обнаружил, что ими очень давно не пользовались! Чернила в чернильнице высохли, перья вычищены, карандаши отточены и не исписаны, пачка писчей бумаги даже не открыта!

Хм, а вот это уже вполне тянуло на доказательство. Но судя по довольному лицу Бориса Григорьевича, это ещё не всё…

— В свете рассказанного Ангелиной Гуровой допросил я доктора медицины Ефима Даниловича Шустова, который пользовал Захара Модестовича последние пятнадцать лет, — продолжал Шаболдин. — Шустов подтвердил, что около года назад Гуров обратился к нему с жалобой на настигшее его мужское бессилие. По словам Шустова, вызвано оно было общей нервической слабостью, возникшей из-за усталости Гурова на службе, а также излишествами в утехах с молодою супругою, и отягощено сахарным диабетом, коим Гуров страдал последние десять лет. Лечение железистыми минеральными водами не помогло, и два месяца перед смертью Гурова Шустов лечил его электричеством. [1] Если судить по словам вдовы, не помогло и