Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина - Андрей Мягков

— Как понимать «неполная»?

— Официанту не сразу удалось наладить прослушку.

Полковник открыл ящик стола, достал «спичечный коробок», сунул в него кассету. Слышимость была не стопроцентная, но достаточная, чтобы разобрать слова.

«— Будем кривляться? У меня самолет завтра утром.

— Как самолет? Какой самолет? Завтра? Почему? Аркаша, ты говорил — неделю. Что случилось? Аркаша? Аркадий, что случилось?

— Игоря убили.

— Кто? Кто?

— Какая теперь разница? Я тебя предупреждал — Игорь не годится, он на игле.

— Кто, я спрашиваю?!

— Ты его не знаешь».

Собеседники долго молчали, прослушивалась лишь отдаленная иностранная речь, иногда прерываемая всполохами женского смеха. Наконец беседа возобновилась.

«— Когда?

— Вчера.

— Что известно?

— Пока ничего.

— Это плохо.

— Да уж чего хорошего.

— Предмет где? Где предмет?! У тебя?

— Нет.

— Как нет? А у кого? Почему ты молчишь? У кого?!

— Не ори, идиот! Ты думаешь, я зачем прилетел? Любоваться красотами твоего сраного Парижа? Бывшая запросила за вторую триста пятьдесят. Вот остаток. Я вышел из игры.

— Убери карту. Убери, говорю! Наложил в штанишки? Мне твой остаток по хрен. Ты знаешь сколько на кону? Пол-апельсина! У него пятьдесят два капитал, для него это сопли — пятьсот лимонов. На, убери поглубже, девочкам своим конфетки купишь… Тебе что здесь надо, маленький, — он обратился к кому-то по-французски, — что, плохо слышно? Извини, мы будем говорить погромче. На, не шарь сдачу и вали отсюда. Пойдем, Аркаша, этот француз сильно на твоего соотечественника смахивает, не находишь?»

Фонограмма заскрежетала отодвигаемыми стульями.

Скоробогатов перекрутил запись на начало, прослушал еще раз. Обратился к Труссу.

— Вам все понятно?

— Вроде.

— Мне нет. Апельсин — это что? Миллиард, что ли?

— Наверное.

— Первый раз слышу, — признался полковник.

— Некоторые его еще просто «фруктом» называют, — подал голос Ярослав Яшин, — сам слышал, один у другого спрашивает: «Как думаешь, у него сколько фруктов в саду?» А тот отвечает: «Вряд ли, я думаю, там дело лимонами ограничивается».

— Хороший диалог. Так, к «бывшим», надо понимать, могут относиться Клавдия Каликина, Валерия Твеленева и еще с десяток не менее милых барышень, так? — за подтверждением он повернулся к Мерину. Тот очень серьезно отчеканил:

— Я тоже так думаю, товарищ полковник.

Скоробогатов нахмурил брови.

— Это хорошо, что мы одинаково думаем. Это вдохновляет. Тогда пойдем дальше: Какц мне доложил ситуацию со скрипкой — прелюбопытная ситуация. Теперь нам предстоит не только найти украденное сокровище, но и выяснить, как оно появилось у старого композитора и действительно ли он так состарился, что не может отличить зерно от плевел. Значит, «бывшая» взялась найти мастера подделки за триста пятьдесят тысяч долларов, а состояние заказчика приравнивается к пятидесяти двум миллиардам, из которых половину одного из них он решил презентовать за нашего итальянца, и у него останется всего пятьдесят один с половиной апельсин. Ну что — жить можно? Любопытный заказчик. Такие водятся разве что в Арабских Эмиратах. Все эти предположения, конечно, имеют право на существование, если поверить товарищу Заботкину-младшему. Как вы думаете? — он опять обратил вопрос Мерину.

На этот раз Сева промолчал, за него ответил Трусс.

— Он тоже так думает, товарищ полковник.

Мерин покраснел, Яшин заиграл желваками, Трусс держал серьез. Скоробогатов продолжил после паузы:

— Хорошо. Теперь, Анатолий Борисович, меня интересуют такие подробности: первое — круг парижского общения Заботкина-младшего; второе — когда он последний раз был в России, круг отечественного знакомства; третье — какие регионы им освоены? Вы три города назвали, а камни, золото, икру черную, наконец, иконы — все те же Владивосток с Хабаровском? Слушаю вас.

— Юрий Николаевич, я сутки всего был в Париже…

— Не пойму, зачем лететь в Париж, когда надо прошустрить Петропавловск-Камчатский? Если не ошибаюсь — это разные направления.

— Но… Юрий Николаевич… Я не понимаю…

— Анатолий Борисович, — полковник перешел на примирительный тон, — простачок из вас никудышный: все вы прекрасно понимаете — и на Камчатке, и в том же Хабаровске у нас опытные сотрудники, пообщайтесь с ними, поговорите о погоде, о женщинах, о чем хотите. Сутки на все про все. В среду в это же время жду подробного доклада по вашему направлению. Что-нибудь не ясно?

— Ясно, Юрий Николаевич.

— Ну вот видите, как хорошо. Теперь я вас слушаю, Ярослав Ягударович.

Яшин подпрыгнул на стуле, намного переплюнув Мерина в интенсивности лицевого побагровения: он даже предположить не мог, что начальнику известно его непростое отчество.

— Юрий Николаевич, в университете на Моховой о Каликине Игоре Николаевиче все отзываются очень хорошо…

— «Все» — это кто?

— Кого я опросил…

— Так и говорите. А то можно подумать, что вы себя перегрузили работой. Скольких человек вы опросили?

— Декана факультета, двух товарищей Каликина, девушку… — Он замолчал.

Последовавшая за этим докладом пауза тянулась угрожающе долго.

Наконец Скоробогатов поднялся и быстрым шагом вышел из кабинета.

На какое-то время в комнате повисла кладбищенская тишина.

Первым очнулся Яшин.

— Как это понимать?

— Руки, наверное, пошел помыть, — явно рассчитывая на похвалу, попытался сострить Иван Каждый.

Три обращенные в его сторону взгляда в криминальных романах часто называют испепеляющими.

Больше до возвращения хозяина кабинета никто не проронил ни слова.

… — Все соседи в доме на Красной Пресне, все студенты курса, особо подчеркиваю слово «все», все педагоги, все его увлечения, занятия, кроме учебы, круг знакомых, помимо института, материальное положение семьи и так далее, включая вашу собственную инициативу, если таковая проявится — в среду в восемь ноль-ноль, — все это полковник произнес неторопливым, спокойным голосом и повернулся к Ивану Каждому: — Слушаю вас, Иван Иванович.

Этот сотрудник в отделе Скоробогатого появился относительно недавно, до этого ему доверяли лишь охрану помещений МУРа, он тяготился таким своим положением, рвался в «бой» и теперь в благодарность за доверие при любой возможности «рыл носом землю». Поэтому, когда очередь полковничьих вопросов дошла до него, он вскочил и бодро отчеканил:

— Ни в одной из комисок указанные в описи пропавшие предметы не появлялись, товарищ полковник!

— Да вы садитесь, садитесь, — нахмурился Скоробогатов, и когда показушный порыв подчиненного поугас, спросил доверительно, — «комисок» — это что за зверь?

— Комисок? — Иван снисходительно улыбнулся. — Это эти… комиссионные магазины.

— Ну так и говорите — магазины, а то ведь у слова «комиссия» несколько значений: это еще и хлопотное дело, и поручение… Вот я часто обращаюсь к вам с комиссией, а вы нередко только ушами хлопаете. В каких комиссионных магазинах вы побывали?

— Ну в этих, в ювелирных…

— А еще?

— В никаких, товарищ полковник!

— Зря, товарищ лейтенант. А ведь пропали и шубы, и компьютеры, и электроника… Вы все это в ювелирных комиссионных магазинах собираетесь обнаружить? В среду в восемь и очень подробно. Слушаю вас, Всеволод Игоревич.

Мерин ненавидел себя за столь неудачное расположение кровеносных сосудов, старался бороться с этим недугом, но природа всегда выходила победительницей: при малейшем волнении лицо его покрывала красная пелена и попробуй после этого кому-то доказать, что ты не верблюд. Краснеешь — значит рыло в пуху, неправ и будь любезен повиниться. Вот и сейчас он почувствовал, как кто-то из ведра поливает его голову краской.

— Я разбираюсь с семейством Твеленевых, их очень много…

— С женой Заботкина говорили?

— Аркадия Семеновича? Нет еще, но…

— Не надо никаких «но». В среду в восемь. Все свободны. — Скоробогатов повернулся к заскрипевшему донесением телетайпу.

Все поднялись, молча направились к выходу, и тут Мерин повел себя так, что даже видавший виды Трусс ошарашенно вскинул на него глаза: он подошел к столу начальника и громким от отчаяния голосом сказал:

— Юрий Николаевич, прежде чем встречаться с Надеждой Антоновной, мне нужно заключение графологов.

— Что вам нужно? — не сразу сообразил полковник.

— Заключение графологов. — Он достал из кармана и положил перед ним перевязанный черной лентой конверт. Скоробогатов долго вчитывался в текст, спросил недовольно.

— Где вы это взяли?

— В комнате Заботкиной.

— Кто это писал?

— Думаю, что Ксения Никитична. Это жена композитора и мать Марата Твеленева и Надежды Заботкиной. Она покончила с собой шестнадцать лет назад, в 1992 году, когда родилась внучка Антонина. Мне там нужно одно слово понять, вот в самом конце, — он ткнул пальцем в бумагу, — «Марат все „СКАЕЛ“».