Современная семья - Хельга Флатланд

он, когда подали вино, а я, покачав головой, улыбнулась: нет, лучше не надо. Симен улыбнулся в ответ. Мы как будто снимались в плохом фильме, и каждый понимал, что другой исполняет свою роль, но Симену захотелось сказать мне что-нибудь приятное, и он спросил, как я себя чувствую, есть ли новые симптомы. Я опять покачала головой: нет, ничего нового. «Я тут прочитал, что такие проблемы иногда передаются по наследству, и если у твоей матери или даже бабушки были трудности с зачатием, это может коснуться и тебя», — сказал Симен. Сначала я удивилась, что Симен по-прежнему читает статьи на эту тему, ведь была уверена, что он оставил это занятие, раз мы больше об этом не говорим. Тогда я рассказала ему о маме. «Если и сейчас не получится, пойду к врачу», — в конце концов пообещала я.

Я собиралась записаться все лето и постоянно откладывала визит в знак молчаливого протеста, ждала, что Симен станет уговаривать меня, но он этого не сделал. И все же нашего разговора в ресторане оказалось достаточно: он все еще думает об этом, может быть, еще надеется.

Мы пролетали где-то над Австрией, когда мне понадобилось в туалет. Вернувшись на свое место рядом со спящим Сименом, подключаюсь к Wi-Fi авиакомпании и записываюсь к моему доктору через сайт клиники; сжимаю в руке телефон до тех пор, пока пальцы не начинают болеть. Мне страшно, и это новый, незнакомый страх, страшно, как никогда.

До дня моей записи остается чуть больше трех недель, и пока мы не решаемся пробовать, даже если тест показывает, что наступила овуляция. Я сделала его только для того, чтобы точнее ответить на вопросы доктора; после изучения женских форумов я знаю заранее, о чем он будет спрашивать. Сейчас моя цель — получить ответ.

Доктор проявил гораздо большее понимание, чем я ожидала. Мне казалось, он начнет объяснять, что год вовсе не такой долгий срок, многим требуется гораздо больше времени, сейчас нет никаких поводов для беспокойства. Но ничего подобного он не говорит. «Да, здесь что-то не так», — задумчиво произносит он, выслушав мою историю во всех подробностях. Я давно заучила свои слова: не хочу показаться истеричкой — так, чуть обеспокоенной, я пришла, собственно, получить хороший совет. Рассказываю о Симене, о себе, о маминых трудностях с Хоконом, о моем цикле и контрацептивах. Никаких диагностированных заболеваний, лекарства не принимаю, абортов не было, но и детей тоже. «Я немного погуглила эту тему», — признаюсь я наконец, пытаясь улыбнуться. Доктор не улыбается, только кивает. «Что-то здесь не так», — повторяет он, и мне приходится собраться с силами, чтобы не разрыдаться. Он задает мне еще несколько уточняющих вопросов о моем образе жизни и организме. Труднее ответить на вопросы о моем психологическом состоянии, чем физическом; раньше было наоборот.

Сейчас я знаю свое тело лучше, чем когда-либо прежде. Чувствую каждый нерв и спазм; больше года я прислушивалась к себе и теперь отчетливо ощущаю все. До этого я никогда не задумывалась и не обращала внимания, как много всего действует и работает во мне — сжимается, урчит, щекочет, ноет, течет, пахнет, чешется, дрожит; постоянно что-то происходит, и нервы посылают мне сигналы, которых я раньше не опознавала. Теперь я замечаю самое мелкое изменение и движение. Я стала воспринимать свое тело совершенно иначе, и мое восприятие выходит далеко за пределы эстетичности или самолюбования. Помню, как в начальной школе учитель рассказывал нам, что тело — это самая сложная машина в мире, с сотнями тысяч маленьких деталей, которые должны уметь функционировать и сами по себе, и все вместе, чтобы целое, то есть ты, и ты, и ты, — говорил он, указывая на нас поочередно, — тоже могло работать.

— А ваш партнер сдавал анализы? Есть ли у него заболевания, которые оказывают влияние на качество спермы? — спрашивает доктор, сделав какие-то записи на своем компьютере.

— Вряд ли, ему всего тридцать пять, — отвечаю я.

Я не спрашивала Симена, не сомневаясь, что дело исключительно во мне; к тому же он наверняка рассказал бы, если бы с ним оказалось не все в порядке. Симен — самый честный из известных мне людей, и он никогда не позволил бы мне переживать из-за того, что со мной что-то не так, если бы проблема была в нем.

— Для мужчин, как правило, возраст не так важен, — объясняет доктор. — Как известно, в теории мужчина сохраняет репродуктивные способности на протяжении всей жизни.

— Значит, дело в моем возрасте, в том, что я слишком долго откладывала? — Мой голос дрожит, чего никогда не бывало со мной прежде, а теперь это напоминает манеру говорить, которую я привожу своим подопечным политикам в качестве отрицательного примера: слабый, прерывистый звук.

До сих пор я не чувствовала себя старой. И не боялась постареть — нет, не закрывала глаза на то, что мне скоро сорок, просто не думала об этом возрасте как о старости, хотя в пятнадцать оценивала его иначе. «Бояться тут нечего, сорок — это новые двадцать», — сказала мне коллега, которой сорок лет исполнилось в прошлом году, а я ответила, что в таком случае в семьдесят она будет ощущать, что еще полжизни впереди. Этот разговор случился еще до того, как мама и папа продемонстрировали, что моя шутка была несмешной, и я поняла: все меняется, никто больше не чувствует себя на свой возраст, во всяком случае не хочет совпадать с традиционными представлениями о сорока- или семидесятилетних.

Странно, что эволюция никак не повлияла на эту проблему, по пути домой от доктора мне хочется позвонить Лив и поговорить с ней: оказывается, мое тело так же подвержено старению и угасанию, как и тело моей прапрабабки в возрасте сорока лет. Мысленно я слышу детский, журчащий смех Лив, мягкий и утешающий голос старшей сестры, который говорит мне, что все будет хорошо, не надо бояться, и доктор упомянул о возрасте, потому что обязан предупредить обо всем, он ничего и не может сказать, пока мы не сдадим анализы. Больше всего мне хотелось, чтобы Лив подтвердила: обычно врачи так не говорят.

Вспоминаю, как в юности мне хотелось быть похожей на Лив. Носить ее одежду, научиться ее походке, откидывать волосы, как она, слушать ту же музыку и любить тех же актеров; я восхищалась ее почерком, тем, как она дует на накрашенные ногти; мне хотелось, чтобы у меня были подруги, похожие на ее подруг, и еще влюбиться так, как умеет влюбляться Лив. Пережить то, что она