Сто дней - Лукас Берфус

Однако дело приобретало еще более серьезный оборот, и, предчувствуя это, Маленький Поль поумерил свой гневный пыл. В зеркале заднего вида появилась фигура человека. Это был умуцунгу в пиджаке травянисто-зеленого цвета, лет пятидесяти, лысый, в очках с большими стеклами, с безгубым ртом, не толстый и не тонкий, пожалуй, слегка одутловатый, подобно многим белым, живущим в тропиках. Под мышкой у него был пухлый кожаный портфель, к главной конторе закупочного кооператива он шел шаркая ногами, а потому его можно было принять за учителя гимназии. Но то, что он никакой не учитель, мне стало ясно, как только Маленький Поль выскочил из машины и поспешил навстречу этому человеку, приветствуя его с широко раскинутыми руками, словно они не виделись веки вечные. Теперь я понял, кто этот человек, о котором я много слышал, — причем говорили о нем всегда туманно, полушепотом, с одобрением или легкой усмешкой, — но которого никогда не видел в лицо.

Одни называли его Распутиным, другие — всего лишь кардиналом Мазарини. А он был не кем иным, как личным советником президента и самым могущественным европейцем в этой стране. И к тому же одним из наших — швейцарцем. Как только началось наше сотрудничество, дирекция предложила президенту обзавестись советником. Что он и сделал. Жанно консультировал президента по всем вопросам развития экономики и финансовой системы. Писал его речи. Разработал стратегию переговоров с Всемирным банком реконструкции и развития. Все бумаги, адресованные правительству, ложились сначала на стол советнику. Дирекция оплачивала его работу, но не имела на нее никакого влияния. Он не писал отчетов, не получал указаний. А если бы получал, не стал бы их выполнять. В отделе координации он появлялся крайне редко, но всем было ясно, как низко он оценивает нашу работу. Он знал о нас все, мы же о его работе — только понаслышке. Иной раз мы называли его человеком-невидимкой: ему явно нравилось, чтобы его окружала аура таинственности. Жил он на авеню Армии, в старой резиденции посла, покинувшего Кигали за несколько лет до тех событий, и единственной экстравагантностью, которую он позволял себе, было красное лаковое покрытие его старенькой «мазды».

Поль представил меня Жанно. Молодняк, сказал он, растет хорошо, правда, обрезке еще не подвергался. Безгубые уста советника даже не дрогнули. Он посмотрел на меня сквозь огромные стекла очков, как смотрят ящерицы. Взгляд его скользил по мне не дольше секунды, но и этого времени ему явно хватило, чтобы оценить меня и занести в свою личную табель о рангах. Не будем заставлять нового управляющего ждать нас, сказал он, после чего Маленький Поль побежал к машине, а мы с Жанно преодолели последние метры пешком. Значит, администратор, промолвил он немного погодя, и я не мог определить, спрашивал он или констатировал. Навстречу нам шагали двое мужчин — то ли бизнесмены, то ли чиновники — во всяком случае, в костюмах и при галстуках. Один что-то энергично объяснял другому, который, похоже, его не слушал, а пристально смотрел в нашу сторону. Когда мы поравнялись, он толкнул говорившего в бок, и только тогда тот понял, мимо кого они проходили. С господином доктором они поздоровались хором. Жанно лишь кивнул в ответ.

Поль поставил машину перед зданием кооператива, вышел из нее и стал ждать нас. Нам он был хорошо виден. И тут Жанно вдруг остановился, я же успел сделать два-три шага, прежде чем заметил, что его рядом со мной больше нет. Повернувшись, я шагнул в сторону советника, который в тот же момент двинулся дальше, и оказался позади него. Я слышал, вы интересуетесь овощеводством? Прекрасно, у меня тоже есть сад. Говорят, земля в Кьову местами заражена, и кто знает, какие плоды принесет то или иное растение. Поэтому будьте бдительны, друг мой, будьте бдительны.

Мы шли на церемонию введения в должность нового управляющего кооперативом. За последние годы он должен был стать на этом посту шестым. Пятеро его предшественников, похоже, делали все, чтобы перещеголять друг друга своей неспособностью руководить товариществом, однако чем бездарнее был каждый из них, тем лояльнее он держался по отношению к главе государства. Кооператив был основан в пятидесятых годах бельгийским чиновником высокого ранга. Торговлей тогда занимались в основном европейцы и пакистанцы, крестьян они обманывали, платили плохо, в то время как цель кооператива состояла в том, чтобы расплачиваться с крестьянами по разумным ценам и продавать товары с незначительной прибылью. Вскоре после прибытия в страну дирекция взяла кооператив под свое крыло, и долгое время он оставался важнейшим из всех предприятий страны. Мы скупали большую часть урожая кофе, наши товары продавались по одинаковой цене — что в столице, что в самой глухой деревушке. У нас имелась собственная школа, а наша газета была в стране самой популярной. В штате кооператива числилось пятьсот сотрудников. После совершенного Хабом переворота возникли проблемы, правительство стало оказывать на руководство кооператива давление, подминало его под себя. Был арестован финансовый директор — видимо, по политическим мотивам. На его место поставили человека, который был угоден чиновникам, но не разбирался ни в складском хозяйстве, ни в бухгалтерии. Наши эксперты выступали теперь только в роли советчиков, и все же мы хранили кооперативу верность. Выделяли ему деньги, когда нечем было платить зарплату. Потребовался новый деловой центр, и мы перечислили семь миллионов франков на строительство административного корпуса, новой библиотеки, новой столовой и мастерских.

Однако общее положение не улучшилось. Новый комплекс получился громоздким, ситуация с финансами, и без того шаткая, резко ухудшилась: надо было выплачивать высокие проценты. Директора менялись чуть ли не каждый год. О рынке сбыта никто не заботился. Конкуренты не дремали и предлагали товары лучшего качества по более низким ценам. Что ж, за все годы мы вложили в кооператив тридцать миллионов, и, видимо, не зря: даже смена директоров давала Марианне и Жанно возможность выступать с напыщенными речами о плодотворном сотрудничестве между нашими странами.

Едва церемония с фуршетом закончилась, как я отправился домой, взял из сарая мачете и мотыгу и принялся за работу на плантации своей прислуги, не испытывая ни ярости, ни ненависти. Просто делал то, что необходимо сделать. Вырыл маниок, срезал кусты с помидорами, перекопал землю и почувствовал себя настоящим кооперантом — то есть таким, который понимает, что у всех событий и явлений есть, как правило, своя подоплека, и потому не сентиментальничает. Эти овощные грядки были, возможно, неплохим подспорьем для многодетной семьи, но в то же время они чуть было не сорвали реализацию проекта со строительством сиротского приюта. Придя в следующую субботу с корзиной в руках, Эрнеста выбрала из кучи те плоды и клубни, которые еще не успели подгнить, и я сказал ей, что на месте овощных грядок вновь должны появиться цветочные.

В один из тех дней, когда новая ситуация стала для нас привычной, а война шла где-то далеко, я завоевал наконец расположение Агаты, и для меня наступила пора заниматься любовью — вдоволь и всласть. Прекрасная пора совокупления — с объятиями и ласками под душем, озорными играми на веранде, короткими соитиями по воскресеньям утром, долгими на вечерних зорьках, нежными лобзаниями под звездным небом, поцелуями взасос на кушетке. Нам предстояло превратить в траходром весь особняк — пять комнат и около тридцати предметов мебели. Их надлежало испытать на пригодность служить ложем. И надо сказать, они нравились нам с Агатой все без исключения, неудобные — даже больше удобных: комод с тонкими твердыми краями, стулья с колкой обивкой из сизальской пеньки… Мне были по душе короткие фразы после первых телодвижений, взаимные уверения в нежелании протереть друг другу кожу до дыр, отчаянные призывы образумиться на пике экстаза. Слова эти убеждали меня в том, что сознание Агаты оставалось ясным и что вожделение ее, несмотря ни на что, сочеталось с рассудительностью и благоразумием. А восклицания вроде «так можно?», «продолжай!», «расправь сначала складку на ковре, режет спину» или «сейчас, наверно, сведет мышцу, да ладно» — эти замечания технического свойства, как и сетования на несовершенство наших тел и их ранимость, напоминали о том, что мы проникли друг в друга, слились в объятиях и доходили до самозабвения в нашей телесности, которая притворялась дарящей нам страстность, а в действительности была препятствием и ставила экстазу пределы — ведь наши тела были для него лишь средством, но никак не целью.

Сколь часто мы ни любили бы друг друга, сколь обнаженными ни отдавались бы во власть нашего плотского влечения, во мне тлела толика стыда. Для Агаты в половом акте не было, казалось, ничего запретного, а если и было что-то предосудительное, то лишь потому, что мы не соединились брачными узами. Она любила, как ела, удовлетворяя потребность, за которую не несла никакой ответственности. Которая просто существовала и кричала, как ребенок, требующий за собой ухода. Самым ужасным для меня было то, что Агата, несомненно, осознавала эту потребность. Она знала, чего хотела, и не находила в моем вожделении ничего потаенного. Я был открытой книгой, она могла ее читать, но могла и отложить, как хотела, так и поступала. Мои темные желания, проявления страсти были у нее перед глазами — обозримы целиком и со всех сторон. Эта открытость беспокоила меня, ибо оставалось неясным, чего же криком требовало мое существо. А не лучше ли заставить его просто скулить? — задавался я вопросом, не находя на него ответа. Я боялся, что оно станет кричать еще громче, получая пищи все больше, и было бы, возможно, умнее наказать его презрением и хорошенько поморить голодом.