Полнолуние - Андрей Дмитриевич Блинов

деревянным тротуарам, по мягкой шелестящей листве, опавшей с берез прямо на дорогу. Мимо школы, больницы и отделения милиции. Они о чем-то говорили, но разговор был столь незначителен в сравнении с внутренней приподнятостью, которая владела Тимофеем, что он, пожалуй, не вспомнил бы ни единого слова.

Если бы они гуляли всю ночь, он не заметил бы времени. Если бы они ушли из поселка и направились бы по любой из четырех дорог, уходящих в разные четыре стороны, он не заметил бы и этого. И когда Тоня сказала, что пора домой и что они лучше завтра подольше побродят — она оденется потеплее, — он не понял ее, и только потом, вернувшись домой, он заново воспринял ее слова: «Лучше завтра подольше…» Значит, завтра они снова будут вместе, и он скажет ей все, что хотел сказать годы.

5

Старый Августин уже хлопотал у печи. Красные отсветы огня плясали на его худом лице. Выпученные и мокрые глаза сверкали. Тощий, необыкновенно поворотливый, после затяжного «цикла» он испытывал неудержимую жажду деятельности.

Тимофей стоял и смотрел, как носится Августин по пекарне, как в нездоровом нервном порыве дрожат его руки, как мелко и суетливо двигаются лопатки под серой рубахой, как топорщатся жидкие волосенки на узком его черепе, и чувство обреченности, непоправимости овладевало им все сильнее, сильнее. Августин отнимал у него то, что очень нужно было ему именно сейчас, именно сегодня и никогда не нужно было так, как сейчас, как сегодня.

Умеющий все делать сам, и, может быть, не хуже, чем старый Августин, Тимофей должен был сейчас спросить, за что ему взяться, но язык, сухой и горький, будто присох к нёбу и не двигался. Между тем Августин как бы не замечал его, носился по пекарне, бессильный утолить жажду деятельности.

Тимофей в эту минуту ненавидел старика, хотя трезво понимал, что это нечестно, непорядочно. Старый Августин был его наставником, дал ему профессию, научил чувствовать и понимать тесто, придавать ему нужный вкус и запах, превращать в чудесную булку, в хлеб, дороже которого нет ничего на свете.

— Смажь противни, не видишь, что не управляюсь?

Выпученные мокрые глаза старика ненавидяще уставились на него.

Старый Августин не понимал, что Тимофей уже не тот, каким пришел к нему в подручные, что стал на два года старше, что самостоятельная работа, пусть вот такая короткая, открыла ему себя, сделала другим. Не понимал старик и того, что к парню в семнадцать лет может прийти любовь, а с ней и гордость, и сознание своей полноценности. Ничто так не поднимает человека, как любовь. Но Августин ничего этого не понимал. Он, наверно, уже не помнил, каким сам был в семнадцать лет. И были ли они у него, те далекие семнадцать?

И когда первая партия булочек была готова, Августин спросил:

— Ты что, забыл свои обязанности? Иди запрягай Сатурна…

Тимофей любил животных. В свое время он любил и Сатурна. Ему казалось, что Сатурн понимает все, как человек, с ним можно беседовать, как с другом. Сатурн был для парня самым красивым мерином на свете. Но сейчас он не мог смотреть на него. Тимофей будто только теперь увидел, как стар, нескладен и медлителен Сатурн, как у него слезятся тусклые глаза, по-стариковски висит неопрятная губа, с которой бесстыдно тянется ниточка слюны.

— Ну ты, шевелись! — Тимофей сердито дернул за повод медлительного конягу. — Провалился бы ты!..

Сатурн покорно поплелся за ним, ничего не понимая, как и старый Августин.

Этой ночью мороз заковал землю. Редкие белые мухи с утра кружились в воздухе. Телега неистово гремела по стылым комьям земли.

Тимофею казалось, что все смотрят на него, все показывают пальцем: «Вот он, вот он, вот…»

Неистово гремят колеса. Фанерный ящик, набитый булочками, глухо гудит. Такой гром, будто паровоз, сошедший с рельсов, прет по поселку. На ненаезженных еще, матово белеющих улицах оставались две четкие тоненькие ниточки колесного следа.

Приторно пахло ванилью. Будто весь морозный воздух, которому полагалось быть чистым и отдавать запахом снега, был насквозь пропитан сладеньким душком сохнувшего незнакомого растения. Как это людям нравится такой запах? Прав дед Григорий…

Сатурн медленно переставлял ноги, низко опустив большую нескладную голову. Некованые копыта неуверенно искали себе опору, оскальзывались. Раздувшиеся коленные суставы дрожали от напряжения.

Тимофей не думал, что это может случиться. По молодости лет он еще не научился предугадывать события и искать из них выход. Он просто закрывал на них глаза.

Закрыл глаза он и на возможность встречи с Тоней на улице. Подсознательно боялся этой встречи, в то же время не зная, как выйти из положения, которое могло сложиться при этом, и просто закрыл глаза.

И когда перед поворотом на главную улицу поселка увидел ее, поначалу даже обрадовался. Она шла уже не в модном кримпленовом пальто, а в старой школьной шубке с узеньким воротником из черного каракуля. На ногах черные сапожки — мечта и зависть всех поселковых девчонок. Да разве только девчонок!

Белые варежки и белая шапочка…

Когда Тимофей отвернулся, чтобы закрыть глаза, белые варежки все еще мелькали перед ним в такт ее шагов. Белые варежки и белая шапочка. Он их никогда у нее не видел. А с этой минуты будет помнить всю жизнь.

Если бы она оглянулась, то непременно увидела бы его. Но она ходила не оглядываясь — боялась столкнуться с чьим-то осуждающим взглядом. И если бы она не боялась этого, она сейчас увидела бы Тимофея в роли «руководителя» Сатурна.

Тоня вошла в магазин. Хлопок двери под пружиной был звучен, как выстрел. Он и вернул Тимофея к действительности. Натянул вожжи. Сатурн охотно остановился, и Тимофей с безотчетной поспешностью отступил за фанерный ящик.

В магазине Тоня пробудет от силы десять минут. Что ей там делать больше? Купит хлеб и булки — и пошла. Разве еще конфет…

Если он тронет Сатурна, то через десять минут окажется как раз у магазина… Вот будет картина!

Всегда, все время с того самого дня, когда он выделил Тоню среди других в классе, Тимофей хотел встречи с ней. Он был рад, если они случайно сталкивались на улице. Пусть даже ничего не скажет и она пробежит молча, а может, и скажет что, и она тоже не промолчит, все равно ему делалось по-глупому легко и светло, и он еще долго после этого радовался чему-то. Отчего так получалось, ему никогда бы не удалось объяснить. Просто вот так легко и светло… А сейчас он