Обретение крыльев - Сью Кидд

Бина, 41 год. Нянька. . . . . . . . . . . 425

Синди, 45 лет. Горничная. . . . . . . . . . 400

Сейб, 29 лет. Кучер, домашний слуга. . . . . 600

Эли, 50 лет. Домашний слуга. . . . . . . . . 550

Мария, 34 года. Прачка, гладильщица. . . . . 400

Люси, 20 лет. Горничная. . . . . . . . . . .400

Хетти, 16 лет. Горничная, швея. . . . . . . . 500

Я гордо выпрямилась. Пятьсот долларов! Я погладила пальцем шершавые высохшие чернила, в восторге оттого, что они опустили слово «ученица», как четко было написано «швея» и что меня оценили дороже любой рабыни, кроме матушки. Я хорошо считала и сложила свои и мамины цифры. Нас оценивали в тысячу пятьдесят долларов. В тот момент у меня были шоры на глазах, как у лошади. Я улыбалась, словно это прибавляло нам веса, и продолжала чтение, чтобы посмотреть, во что оценивали прочих.

Фиби, 17 лет. Кухонная прислуга. . . . . . . 400

Принц, 26 лет. Дворовый слуга. . . . . . . . 500

Гудис, 21 год. Лакей, конюший, дворовый слуга. . 500

Розетта, 73 года. Бесполезна. . . . . . . . . . 1

Я положила тетрадь на место, вышла из библиотеки и сообщила матушке цифру. Тысяча пятьдесят долларов. Она опустилась на нижнюю ступень лестницы и ухватилась за перила:

– Как я смогу собрать столько денег?

На это ушло бы лет десять.

– Не знаю, – откликнулась я. – Некоторые вещи невозможно сделать, вот и все.

Она поднялась и пошла к подвалу, не оборачиваясь и говоря на ходу:

– Не говори мне «невозможно». Это чертовы белые так говорят, вот что.

Я потащилась вверх по лестнице и пошла к эркеру, откуда было видно море. В пустом доме наверху была только я. Я торчала у окна, пока небо полностью не потемнело и вода не стала черной. «Через воды и моря рыбы пусть везут меня». Мне все еще вспоминались песенки, которые я пела, когда меня отдали мисс Саре, но уверенность, что я куда-нибудь приплыву, исчезла.

– Пятьсот долларов, – еле слышно произнесла я.

Вещи и движимое имущество. В голову лезли слова из кожаной тетради. Мы, рабы, были чем-то вроде зеркала из сусального золота или конского седла. Неполноценные люди. Я никогда в это не верила, но если долго слушать разговоры белых, то печаль в душе сменится недоумением. Вдруг улетучилась глупая гордость по поводу того, кто чего стоит. Впервые мне стало стыдно и обидно оттого, кто я такая.

Немного погодя я спустилась в подвал. Увидев мои мокрые глаза, матушка сказала:

– Кто бы посмел написать в тетради, чего ты стоишь?

Наш караван из двух экипажей, двух фургонов и семнадцати человек вернулся в Чарльстон в мае, в разгар весны. Обильные дожди омыли город, и он благоухал вновь распустившимся миртом, бирючиной и китайским сальным деревом. Над садовыми воротами нависали кусты бугенвиллеи, по яркому небу проносились воздушные облака. Я была безумно рада возвращению.

Мы с грохотом въехали через задние ворота во двор, а навстречу старческой рысцой уже спешил Томфри.

– Масса, рано приехали! – выкрикивал он на ходу.

Из-за воротника у него торчала салфетка, дворецкий немного нервничал, словно мы застали его за неурочной трапезой.

– Всего на день, – сказал отец, вылезая из ландо. – Сообщи всем, что мы прибыли.

Я помчалась вперед, позабыв даже о Нине, ворвалась в дом и принялась рыться в визитках – и вот оно, приглашение, на одолженной у кого-то бумаге.

3 мая

Берк Уильямс приглашает Сару Гримке по возвращении в Чарльстон совершить верховую прогулку (в сопровождении компаньонки) на остров Салливан.

Едва не завопив от счастья, я поднялась наверх.

Ясно помню, как резко остановилась на площадке второго этажа, с любопытством разглядывая дверь своей комнаты. Только она одна была закрыта, а все прочие открыты. Со смутным предчувствием я подошла, положила ладонь на дверную ручку, на миг помедлила и прислушалась. Тишина, я повернула ручку. Заперто.

Я несколько раз подергала за ручку и наконец услышала робкий голос:

– Это ты, мама?

Подарочек? Я была ошарашена тем, что она заперлась в моей комнате, и не нашлась что ответить.

– Иду, – раздраженным и хриплым голосом произнесла она.

Послышались всплески воды, в замке повернулся ключ.

На пороге стояла мокрая Хетти, с повязанным вокруг бедер полотняным полотенцем. Ее торчащие груди напоминали маленькие фиолетовые сливы. Я не могла оторвать взгляд от ее влажной черной кожи, от небольшого торса, излучающего энергию. Косички ее были распущены, и волосы короной окружали голову, искрясь капельками воды.

Она отступила с открытым ртом. За ее спиной посредине комнаты стояла дивная медная ванна, наполненная водой, от которой поднимался пар. У меня перехватило дыхание от подобной дерзости. Если об этом узнает мать, последствия будут скорыми и ужасными.

Я быстро вошла в комнату и закрыла за собой дверь, даже сейчас пытаясь защитить Хетти. Она не стала оправдываться. В ее взгляде, во вздернутом подбородке чувствовался вызов: да, это я искупалась в твоей драгоценной ванне.

Наступило гнетущее молчание. Она была права, если думала, что я вот-вот взорвусь. Мне хотелось хорошенько встряхнуть ее. Ее дерзость казалась не просто желанием понежиться в ванне, а скорее мятежом, узурпацией. Что на нее нашло? Она не только нарушила мое уединение и вторглась в интимную жизнь, но и подорвала мое доверие.

Я не сразу осознала, что во мне звучит раздраженный голос матери.

Подарочек открыла рот, и я испугалась, что она станет сердито оправдываться, и в то же время опасалась извинений. Поэтому остановила ее:

– Прошу тебя. Не говори ничего. Хотя бы ради меня, молчи.

Она вытиралась и натягивала платье, а я повернулась к ней спиной. Когда посмотрела на нее вновь, она повязывала волосы бледно-зеленым, как пятна патины на меди, платком. Подарочек наклонилась, чтобы вытереть лужи на полу, и я заметила, что платок, намокнув, потемнел.

– Хочешь, чтобы я сразу вылила воду, или подождать? – спросила она.

– Давай сделаем это сразу. Нельзя, чтобы мама увидела.

В надежде, что семейство сейчас в доме и не услышит шума воды, мы с большим трудом вывезли ванну с расплескивающейся водой через потайную дверь на веранду, поближе к перилам. Подарочек выдернула пробку, и вода хлынула широким серебристым потоком.

– Я знаю, ты злишься, Сара, но не вижу никакого вреда в том, что приняла ванну, как делаешь это ты.

Не мисс Сара, а Сара. С того дня она никогда больше не называла меня «мисс».

У нее был вид человека, который заявил о себе. Увидев это, я справилась с негодованием, и ее мятежное купание превратилось в кое-что другое. Она воспользовалась запрещенной привилегией, полагая, что достойна подобных привилегий. Ее проступок был не мятежом, а посвящением.

И я осознала нечто, прежде не доступное моему пониманию. Я преуспела в порицании абстрактного рабства применительно к далеким незнакомым массам, а в отношении конкретной девушки из плоти и крови, находящейся рядом со мной, утрачивала способность отвергать рабство. Суть всех невыразимых вещей скрыта за пугающей немотой, и я нашла к ней свой путь.

Пока Подарочек тащила ванну по веранде, я выдавливала из себя слова:

– …Постой… я… помогу…

Обернувшись, она взглянула на меня, и мы друг друга поняли. А мой язык опять отказывался повиноваться.

Госпожа послала нас с матушкой на рынок за хлопчатобумажной тканью – на платье для Нины. Девочка быстро из всего вырастала. Госпожа велела в этот раз купить чего-нибудь светлого, а также присмотреть домотканой материи для Томфри и остальных – на новые жилетки.

Длинный ряд прилавков тянулся от Ист-Бей до Митинг-стрит. На них можно было найти все, что душе угодно. Госпожи твердила, что это жуткое место. У мясных прилавков, словно постоянные покупатели, кружили грифы-индейки. Торговцам приходилось держать человека, который отгонял их пальмовым листом, а они взлетали на крыши, пережидали и, уловив момент, возвращались. Окрестная вонь сшибала с ног. Бычьи хвосты, воловьи сердца, сырая свинина, живые куры, устрицы, голубые крабы, рыба и снова рыба. Сладкие пирожки с арахисом учуять было невозможно. Я ходила по рядам, зажав нос рукой, пока матушка не дала мне листья эвкалипта, чтобы растереть их над верхней губой.

Продавцы-рабы, то есть разносчики, перекрикивая друг друга, расхваливали свой товар. Мужчины выпевали: «Джимми» (так мы называли крабов-самцов), а женщины подхватывали: «Сук» (название для самок). «Джиммиии… Сууук… Джиммиии… Сууук». Затыкать приходилось и нос, и уши.