Свадьбы - Владислав Бахревский

А меддахи друг перед другом. У одного присказка заковыриста, а у другого про запас заковыристей, а третий ту закавыку заковырит, перезаковырит да перевызаковырит.

Мол, «было не было, а в прежние времена, в решете, посреди гумна, когда мне было пятнадцать лет, когда я зыбку моего отца раскачивал, — тангыр-мангыр. Из долины вы бегите, а с вершины — я, вы мамашу полюбите, а дочурку — я, в сундучок-то вы идите, а в корзину — я! Деревянная лестница, каменная лестница, земляная лестница; по деревянной лестнице взошел я наверх, а эти проклятые девчонки — как только вспомню, заноют сердце и печенки! Проклятую занавеску отдернул, посмотрел — в углу сидит ха- ным. И так смекал, и этак толкал, щелчок ей по подошве дал: дрожит, как водяная бирюза, — тирил-тирил! Был один мудрый падишах…».

Весело в чайхане на Аврет-базаре.

Сказка за сказкой. Насмеялись люди, заплатили за свой смех, разошлись. И подходит к трем меддахам, которые выступали в тот день, человек.

— Идите за мной! — говорит. — Не ошибетесь!

Один меддах был стар, другой был сед, а третий красавец среди красавцев. Он-то и ответил человеку:

— Мы устали сегодня, и нам надо разделить деньги.

Показал на феску, наполовину набитую акче.

— Это отдайте нищим! — Человек ударил по феске и рассыпал монеты. — Вот каждому из вас по золотому, но это только задаток.

И три меддаха пошли за тем человеком. Он привел их на глухую улочку, а там его ждали рабы с носилками. Медда- хов посадили в носилки, а глаза им завязали.

И когда повязки были сняты, меддахи увидели, что сидят на огромном ковре в огромной комнате, стены которой покрыты еще более великолепными коврами.

— Вы должны рассказывать страшное, — сказал меддахам человек и ушел.

Кому рассказывать? Стенам? А кто за этими стенами? Сам падишах? Или его любимая жена? Великий визирь или, может быть, Кёзем-султан, вдовствующая царица, мать Мурада IV? А может быть, никого?

Только чудятся глаза. Уперлись в тебя, но вот откуда они глядят и куда, то ли в затылок, то ли в висок, то ли прямо в глаза? А моя{ет, чудится все это со страху?

Знать бы, кто слушатель?

Глядят меддахи друг на друга, и тяжко им от собственного молчания. О страшном ведь надо говорить, но кому начинать? И когда надо начинать?

Самый опытный из меддахов, тихий старец, все уже испытавший в жизни и ничему не дивящийся, прикрыл лицо рукой и начал:

— Эс-нес, не растягивай словес. Было не было, а в прежние времена был, говорят, один богатый человек. Построил он себе новый дом. Обставил его со всевозможной пышностью, стены и полы закрыл дорогими коврами, поставил жаровни для курения благовоний и пригласил на пир многих своих друзей. В полночь хозяин заметил, что его дом потихоньку дрожит. Заметили это и гости, но всем показалось, что дрожь сидит в них самих от выпитого безо всякой меры вина. Когда же ночь перевалила за половину, кому-то из гостей понадобилось выйти во двор. Едва он приступил к своему делу, как неведомая, но страшная сила подбросила дом вверх. Гости в ужасе бежали. Хозяин прибрал комнату, вымел ее и проветрил, чтобы и духу не осталось от прежних друзей. И тут ему тоже понадобилось выйти. Едва он переступил порог, как дом затрясло… И только тут хозяин догадался, что он построил свой дом па могиле шехида, мусульманина-воина, павшего в бою с неверными. А как известно, шехиды производят ужасный шум и сотрясают стены домов, когда над их могилами приходится отхожее место или когда в доме происходят кутежи.

На следующий же день хозяин дома исправил ошибку. За это шехид указал ему место, где была спрятана бочка золота. Но это особый рассказ, и он радостен, а не страшен.

— Шехиды страшны, но куда страшнее кара-кура, — подхватил бисерную нить рассказа седой меддах. — Всякому известно, что кара-кура принимает вид огромной кошки и ночью, ступая бесшумно, подкрадывается к человеку и садится ему на грудь. Человек задыхается, хочет крикнуть: «Эузю, бесмелэ!» — и не может. Всякому известно: чтобы не подпустить к себе кара-куру, нужно перед сном подуть на обе стороны и положить нож под подушку. Расскажу я вам о том, как кара-кура погубила одного знатного человека…

Меддахов слушала Кёзем-султан. Она сидела в маленькой светлой каморке, отгороженной от ковровой залы тремя слоями ковров со смотровыми щелями. Об этой комнате в Серале знали только сама Кёзем и ее ближайшие служанки. Это была тайна тайн, ибо только здесь вдовствующая султанша Оттоманской империи, любимая и властительная жена Ахмеда I, правительница империи при слабоумном его брате Мустафе, правительница при юном султане Османе II, старшем сыне, убитом на четвертом году правления восставшими янычарами, вновь посадившая на престол слабоумного Мустафу, свергнутого через год, и еще правившая десять лет империей по малолетству своего второго сына Мурада IV, который попал на престол четырнадцатилетним мальчиком, только здесь, в потайной комнате, Валиде-султан[28] позволяла себе быть слабой женщиной, без роду, без племени и без родины со всей своей тоской по любимой, навеки потерянной Греции. Сидя за пяльцами, Кёзем-султан вышивала ночное небо, не то, которое было над Истамбулом, а то, которое помнила с детства, двойное небо, что над мачтой и под кормой рыбачьей шхуны.

Сегодня у Кёзем-султан вышивали одни руки, голова была занята другим: она слушала рассказы о страшилищах, созданных фантазией турок, и думала о Мураде. Теперь рассказывал третий меддах, юный красавец. Кёзем- султан слушала его, прильнув к щели. Ее султанское сердце, запечатанное от жалости и прочих чувств двенадцатью печатями, постукивало громче и быстрей обычного. Уж больно хорош меддах.

Да и рассказывал он совсем не так, как его умудренные опытом товарищи. Он рассказывал не безучастным стенам, а своим товарищам, седому да старому, и они слушали его.

— Ах, друзья мои! — восклицал красавец меддах. — Вы думаете, что если я молод, значит, мало повидал на веку. И знали бы вы, как я сам хотел бы забыть все и вновь стать неопытным, не понимающим жизни юнцом. Да ведь мы с вами начинаем свои сказки словом «было»… Было не было, но куда денешься от самого себя, коли было с тобой. Когда-то я очень хотел встречи с волшебным, непознанным, необъяснимым. И мой путь перехлестнулся с путем самой ал-карысы…

— Как это странно, что именно он заговорил об ал-карысы… Господи, это не случайно! — Кёзем-султан взволновалась.

— …Ал-карысы — джинн-женщина, с двумя тоненькими, длинными, как щупальца осьминога, пальцами на руках, — рассказывал юноша, — Но боже мой! Если бы только это отличало ал-карысы от настоящих людей. Друзья мои, в ваших сказках живут прекрасные дочери падишахов, прекрасные пери и женщины дэвы. Как я жалею себя, что мне было даровано любить ал-карысы. Но я жалею и вас, ибо вы, рассказывая о любви к красавицам, не знаете, какой может быть любовь. О, как вы бедны, если ваши глаза не глядели в бездонные глаза ал-карысы. Я любил ее, хотя и знал о страшной привычке их племени — являться к женихам и роженицам, усыплять их бдительность, чтобы потом вырвать у них легкое для пиршества на шабаше.

«А ведь это страшно… Почему же Мурад спросил меня именно об этом чудовище? — гадала Кёзем-султан. — Ал- карысы? Какая нелепая выдумка. Какая в ней извращенность. Вот она — любовь турок к изощренным человеческим страданиям. Убийство стало для этого народа ремеслом. Турки понимают толк в мучениях. Но как же так? Как во чреве гречанки мог явиться изверг? Неужели кровь матери, моя кровь, слабее больной крови властителей Оттоманской империи?.. Ах, Мурад, ты назвал меня чужой… А я взаправду — чужая тебе. Как же ты горько пожалеешь о пьяных словах своих, сын мой…»

Кёзем прикрыла глаза, но не позволила мстительным видением оскорбить свой высокий ум.

Приказала себе слушать меддаха.

— Ах, друзья мои! — восклицал юноша. — Я и лошадь завел с единственной целью заманить в свой дом ал-карысы. Вам ведь известно, что для ал-карысы нет большегоудовольствия, как покататься ночью под луной, но ездят они только на замечательных лошадях. Я купил валашского коня, заплатив за него деньги, на которые можно было бы купить дюжину прекрасных турецких скакунов. Но что для человека деньги, если он ищет потустороннее…

Друзья мои, знали бы вы, как забилось у меня сердце, когда однажды утром я пришел на конюшню и увидал: грива моей валашской кобылы заплетена в косицы, а спина и круп ее в пене… Мне недолго пришлось караулить ал- карысы. Она явилась на третью ночь. Ласково пощебетала на ухо кобыле, вывела из стойла, прямо с земли прыгнула ей на спину и уж чуть было не выехала за ворота конюшни, но я не упустил мига. Стоило мне воткнуть сзади в платье ал-карысы иглу, обычную швейную иглу, и она стала покорной, как рабыня.

Кёзем-султан ухватилась за эту мысль.