Срыв (сборник) - Роман Сенчин

…Древний солдатский сидор висел на крюке под потолком. В нем, как драгоценность, хранилось бабкино соленое сало. Лишь по праздникам или при болезни бабка Татьяна доставала кусочек.

И сейчас все в торжественном молчании наблюдали, как она перебирает обернутые в белые тряпочки бруски, разворачивает, оглядывает. Сало, правда, было неаппетитное – сухое, с рыжеватым, будто ржавчина, налетом, в кристалликах соли…

– От этого вот отрежь, – подала Артему один из брусков, – водой тепленькой окати и положь на зуб.

Артем исполнил, не очень-то веря в действенность сала. Присел на табуретку. Стал ждать.

– А нам, теть Тань, выделишь по кусочку? – попросил Юрка. – Спиртович сальцо любит. Надоело уже хлебом заедать.

– Да уж берите, – она положила на стол самый маленький брусок, – за урожай выпейте. Хороший нынче год. И грузди, и ягода, и картошки обещается…

Боль только усилилась. «Ну дак, – скрючился, закачался Артем, – бред солью лечить. От соли хуже только. Она же разъедает…» Он нетерпеливо тер языком пластик сала по зубу, десне, покусывал его, посасывал. Хотелось выплюнуть и снова начать проситься в город, к стоматологу. «А как там? – останавливали вопросы. – В какую поликлинику? Где там деревенских лечат?»

– Да-а, урожай, – горько вздохнул отец. – Два месяца почти на собирательство убили, а что заработали… Не стоит овчинка выделки.

– Почему не стоит-то? – удивился Юрка. – Хоть деньги пощупали.

– Какие это деньги – сто рублей. Пошел в магазин и непонятно на что потратил.

– Ну, эт понятно… Давай, Николай Михалыч, чтоб денег столько было, чтоб не считать.

– Эх-х…

– Как, Тема, – подошла мать, – лучше?

Он поморщился.

– Может, телевизор посмотреть хочешь? Только что-то сильно рябит, из-за дождя, что ли…

– Не хочу.

– Ладно… Валентина как?

– Ну, так… Лежит в основном.

– Уже ведь восьмой месяц у нее. Восьмой?

– Угу… – Говорить было и больно, и неприятно, особенно об этом. – Живот большой… М-м, – потер скулу, – не проходит совсем.

– Погоди-погоди, – откликнулась бабка. – Это не сразу, зато потом долго спокойно будет. У меня вон все поискрошились, а болеть не болят. Я потому что салом чуть что.

…Действительно, постепенно боль сошла. А через час Артем и забыл о зубе. Сидел вместе с отцом и Юркой, выпивал, закусывал. Разговора особого не вязалось – в основном вздохи, кряхтение, бормотки, напоминающие заговор: «Хоть бы дождь прекратился. Все ведь планы рушит».

Неожиданно Юрка притиснул рот к уху Артема, попросил:

– Будешь в городе – гондонов купи.

– Что?

– Ну, не хочу, чтоб жена снова понесла. Сил нету всех их на ноги подымать… Купишь?

– Ладно, куплю.

– А ты давай, – Юрка хлопнул его по плечу, – рожай. Ты еще молодой, тебе можно. – Стал разливать остатки спирта. – Давайте-ка за детей! Всяко-разно, а они – главное.

– М-да, – вздох отца, – не поспоришь.

Глава четырнадцатая

Осени как таковой – к какой Елтышев привык в городе – не было. Странно, полста километров, небольшой перевальчик через еле заметную гряду гор, а климат совсем другой. Суровый климат… Числа с двадцать пятого августа как зарядил дождь, так шел и шел и постепенно стал перерастать в снег. Снег падал и, не долетая до земли, таял, земля еще хранила тепло, но с каждым днем зима ощущалась всё сильнее. В Саянах она, наверно, уже хозяйничала вовсю, а это еще полста километров.

Небо было наглухо завалено тучами, растения хирели; листья не желтели, но видно было, что они уже неживые. Картошку, морковку выкапывали из грязи, сушили в бане, в сенках, на ночь накрывая тряпками. Молились, чтоб не ударил мороз до того, как спустят в подпол.

– И всегда у вас сентябрь такой? – хмуро покуривая у печки, спрашивал Николай Михайлович, сам не зная, жену или тетку.

Отвечала обычно жена:

– Да я не помню. Сколько прошло времени… Вроде и солнце бывало.

Елтышев усмехался:

– В юности всё лучше было.

Тетка Татьяна сидела, слепо глядя вдаль. Наверно, вспоминала что-то свое…

Как запертый, метался Николай Михайлович по избушке, курил бесперечь, психовал. Понимая, что природу глупо ругать за дождь, а судьбу – за то, что так повернулась, он часто вспоминал Хариных:

– Сволочи, так наколоть! Мог ведь уже сруб поставить, если бы не ждал от них… «Пила, бревна, цемент – пожалуйста». Два месяца потерял!..

Иногда присаживался перед телевизором, но все, что видел на экране, выводило из себя. Сплошные песенки, юмористы, реклама с полуголыми красотками и уверенными в себе мужчинами, фильмы с перестрелками, криминальные хроники. Особенно эти хроники бесили: по всем каналам – отчаянные грабители, серийные убийцы, работорговцы, наркодилеры с дипломатами денег и килограммами героина… Елтышев вспоминал свою службу в милиции.

Тридцать пять лет почти прослужил. Тридцать пять лет – и ни разу не столкнулся ни с одним настоящим преступником, ни одного бандита не видел. Всё какие- то мелкие хулиганы, семейные скандалисты и алкаши, алкаши, алкаши. И в вытрезвителе, и до того… «Ну а что, – ворчал про себя Николай Михайлович, – а что остается-то… Пить только».

Погода, тоска бессилия и бездействия тянули к выпивке. В то, что он может спиться в пятьдесят пять лет, не верилось, да и не допивался ни разу до невменяемости, но ложиться спать трезвым становилось тяжело – донимала, крутила бессонница, раздражала близость жены, с которой у них давно уже не было близости, хотя Елтышев чувствовал себя мужчиной и здесь, в деревне, несмотря на постоянную нервотрепку, как-то странно помолодел. Но какая тут может быть близость – за тонкой стеной ворочается старуха, при каждом их движении скрипит старый диван… Не по углам же зажимать Валентину?.. В баню и ту вдвоем не пойдешь – там попросту вдвоем не поместишься: конура с печкой… Как в эту зиму мыться будут? Полок поправил, а толку. Убогость этим не исправить.

Николай Михайлович надевал болоньевую куртку, шел за спиртом на другой край деревни. Покупал бутылку. Сидел по вечерам, неспешно глотал стопку за стопкой.

Тетка покачивалась в углу, всё смотрела и смотрела куда-то. Может, мужа своего вспоминала, умершего лет двадцать назад, может, двоих сыновей и дочку, тоже давно похороненных… О ее родных Елтышев почти ничего не знал и не интересовался, точнее, не расспрашивал ни ее, ни жену. Своего ему хватало по горло.

Должно было случиться, назревало – каждую минуту Николай Михайлович ожидал, что сейчас вбежит сын и заноет: «У Вали схватки, надо везти скорей! Давайте!..» Но вместо Артема появилась жена Юрки…

День как раз выдался более-менее сносный для работы по хозяйству. Небо хоть и было серовато-синим, но не капало, ветерок обдул, подсушил, и Елтышев занялся перекладыванием купленных в августе досок – нужно было подготовить их к зимовке, накрыть кусками толя, чтобы не очень мокли… Теперь уж только весной пригодятся. Если, конечно, бог даст.

Возясь с досками, Николай Михайлович поглядывал на «москвич», а тот словно с укором смотрел на него своими мутноватыми фарами… Да, придется ему зимовать на улице. Брезентовый чехол надо купить – хоть какая-то защита… «Какая защита! – сам себе возмутился Елтышев. – Гараж строить надо. Всё надо строить. Всё новое надо, надежное, теплое. Вот здесь гараж поставить, слева от будущего дома, впритык, и прямо из кухни, скажем, проходить к машине. Лучше всего сделать одну печку, оборудовать водяное отопление с баками в стенах. Во всех смыслах преимущество…»

Он замечтался, искренне, ярко и одновременно сознательно, пытаясь этими мечтами поправить себе настроение. И тут в калитку застучали. Громко, нетерпеливо. Динга взлаяла сначала испуганно и тут же с веселой злобой бросилась на этот стук. «Вот и Артем с родами», – опустил доску Елтышев.

Но вместо сына за калиткой оказалась женщина.

– Здравствуйте, я Людмила, жена Юркина.

– Да, помню. Добрый день.

– Николай Михайлович… – Женщина казалась спокойной, может быть, лишь чересчур серьезной, но в этом четком выговоре имени-отчества было что-то жутковатое… Елтышев приготовился сказать, что мужа ее не видел уже несколько дней, пьет, наверное, но не с ним; женщина опередила: – Николай Михайлович, Юра умер.

…Юрка лежал на крыльце клуба. Крыльцо было под навесом, и здесь частенько сидели мужички, парни. Раздавливали бутылочку, курили. И сейчас вокруг валялись поллитровки, пустые пачки сигарет, целлофановые мешочки… Лицо Юрки было коричневым, почти черным. «Током, что ли?» – подумал Николай Михайлович, останавливаясь, сливаясь с полукружьем людей, огибающих крыльцо.

– Вот так от спиртяги сгорают, – словно отвечая Елтышеву, произнес один из мужичков.

– Н-да-а, – унылый вздох, – а молодой ведь еще.

Елтышева удивило поведение окружающих – стояли и смотрели на труп как на что-то обычное. И даже Людмила, для которой теперь, со смертью мужа (любимого или нелюбимого, дело другое), ломалась вся ее и ее детей судьба, не рыдала, не трясла Юрку, требуя подняться, встать, не била его в исступленном отчаянии, а, как и другие, стояла и смотрела. Дети тоже были тут, и тоже спокойны… Подошел управляющий, потом участковый, фельдшер. Останавливались и смотрели.