Былое — это сон - Аксель Сандемусе

В кассе оказались все деньги до последнего цента. Он все это проделывал, чтобы прикрыть то, чего никогда не делал.

Когда я в последний раз видел Мэри, на ней было узкое темное платье с белыми кружевными манжетами и воротничком. Такой я вижу ее и здесь, на сетере. Вижу на фоне окна ее чуть индейский профиль.

Мне запомнился один из самых прекрасных дней, проведенных с нею. Однажды в ноябре мы жили в домике на побережье, все отдыхающие уже разъехались. Днем мы бродили по широкому пляжу, море лениво лизало песок. К вечеру подул ветер, и ночью наш домик весь сотрясался от бури. Мы пили вино, и она рассказывала мне о своей матери, которая погибла во время волнений в Новом Орлеане.

Любил ли я Мэри? Во всяком случае, мне ее так не хватало, что я прибегнул к магии, и мне удалось вызвать ее образ. Она лежала рядом со мной и улыбалась. Оставалось только наклониться и поцеловать ее живые губы. Я наклонился, и мое лицо уткнулось в прохладную подушку.

Эти дни на сетере Йенни… сколько темных дней пережил я с тех пор! Однажды на Стортингсгатен я посторонился, уступая дорогу Гюннеру Гюннерсену. Он меня не заметил. Он был как ребенок, который только что перестал плакать. Видно, его что-то напугало, и он со страхом всматривался в прохожих. По его лицу я понял, что он уже давно так ходит по улицам и уже давно не спал. Еще я подумал, что надо бы сделать ему укол, чтобы он сутки пролежал в забытьи. Гюннер остановился, тупо уставившись в пространство. Немецкие солдаты, проходя, чуть не сбили его с ног, он уронил шляпу. Они засмеялись и прошли мимо, он наверняка даже не понял, что произошло. По улице шагала рота военных моряков, распевая «Wir fahren gegen Engelland»[18]. Они отняли и родину и счастье у всех норвежцев. А Гюннера вдобавок ограбили те, кому он больше всего доверял.

Странное дело, когда Йенни вернулась вчера вечером, она была тиха и добра, мы провели несколько приятных часов. Потом мы лежали и беседовали, пока не запела малиновка. Глухари еще токовали, но Йенни больше не хотелось охотиться. В первую ночь она побежала на охоту словно в угаре. Я задул лампу, в комнату вползло серое утро. Йенни все еще болтала. Последнее, о чем она спросила: не надумаю ли я отказаться от фабрики и поселиться в Норвегии. Мне не хотелось отвечать, и я подождал несколько минут, не заговорит ли она о другом. И вдруг увидел, что она спит.

Твоя мать, когда я знал ее, спала тихо, как ребенок.

Та, которую я любил, храпела.

Сегодня сюда на сетер крестьяне пригнали коней, овец и коров. Несколько меринов, которых выхолостили совсем недавно, все еще резвились, как молодые жеребцы. Овцы блеяли, коровы мычали, и неожиданно воздух наполнился жужжанием мух.

Нам пришлось воздвигнуть вокруг домика настоящее укрепление, чтобы сохранить покой в своем Ноевом ковчеге. Большую часть дня мы таскали еловые ветки и хворост и крепили ими слабые места.

Еще раньше я заметил ямку недалеко от двери. Сегодня я увидел, как лошадь ест из нее землю. Она стояла, опустив морду к самой земле, и медленно пережевывала, можно сказать, основу своего существования. Мы не могли понять, в чем дело, но потом я прогнал лошадь и попробовал на вкус землю из ямки. Она оказалась соленой. Должно быть, кто-то вылил туда рассол.

Природа и люди как будто договорились, что с сегодняшнего дня начнется весна. К вечеру пошел дождь, но было по-прежнему тепло. Мы долго бродили в сумерках. Я очень рад, что Йенни все же вытащила меня сюда, в этот старый исконный норвежский лес с озером и горами. Когда мы вернулись домой, я остановился в дверях, засмотревшись на комара, плясавшего под дождем. Я смотрел на него добрых пятнадцать минут. Всякий раз, когда он хотел пролететь в дверь, я отгонял его прочь. Он не спеша лавировал между дождинками, и ни одна не задела его, все выглядело очень естественно. Над лесом пролетел самолет с зажженными габаритными огнями. Раньше люди только тонули в море, теперь они завоевали воздух и могут падать оттуда. Трясогузка пробежала за мухой, пролетел дикий голубь, я закрыл глаза, слушая его любовное воркованье. С болота послышался плеск, там ходили лошади, ветки трещали в воде у них под копытами. Кроваво-красная луна повисла на верхушке сосны.

Я сижу на другом континенте и пишу о том, что пережил на родине, а мысли мои вновь и вновь возвращаются к Сусанне. К той ночи, когда Гюннер застал нас, к звуку поворачиваемого в замке ключа.

Я видел, что Сусанна оцепенела от ужаса. Она была похожа на мертвеца. И даже не заметила, что в то мгновение он был совершенно неопасен. Какая глупость, какое безумство, что она стала его удерживать, когда он, констатировав факт, хотел уйти. Если б я мог сказать: «Да пусть уходит!»

Но она просила его остаться, ей казалось, что он спокоен и уравновешен. Как плохо мужчины и женщины знают друг друга! Она плохо знала собственного мужа и потому совершила свою, быть может, самую большую глупость. Любой мужчина объяснил бы ей, что, если Гюннер останется еще хоть на десять минут, он потеряет самообладание.

Не знаю, Джон, вряд ли я еще раз вернусь к этому случаю. Буду предельно искренним. Мне трудно писать, я тогда смертельно стыдился своего поведения и стыжусь его до сих пор. Гюннер избил ее до полусмерти, а я не вмешался.

Но самое ужасное: Сусанна знала, что я не вмешаюсь. Что может быть позорнее этого! Она звала не меня. Она кричала: Гюннер, Гюннер! И каждый раз, слыша этот крик, я знал, что она взывает ко мне. Она не желала просить меня о помощи, если я сам не догадываюсь помочь.

Я думал увезти ее в Америку. Но после той ночи уже не смел. Я стоял в ванной и стаскивал с себя его рубаху, пока он ее избивал. Этого бы она никогда не забыла.

А по улице шагали немцы и пели: «Wir fahren gegen Engelland».

Мне тошно смотреть фильмы о супружеской неверности или читать о ней в газетах. Я не выношу книг, в которых легкомысленно говорится об этом тягчайшем из грехов. Бывают мгновения, когда воспоминания о Сусанне душат меня, потому что она разлучила меня с Гюннером. При воспоминании о том, как я был счастлив, когда она убедила меня, старого искушенного человека, что все будет легче легкого, мне кажется, будто у меня сквозь сердце продергивают ржавую проволоку.

Наверное, в глубине души она понимала, что это совсем не так просто. Я не очень-то верю, что только душевная слепота заставила ее в тот вечер его удержать. Ведь даже интересно, чтобы на тебя напали… если у тебя есть защитник.

Ох, Джон, когда ты это прочтешь, все уже сотрется, как надпись, сделанная на песке.

Окно светлело на фоне темной стены, когда Йенни, лежа в моих объятиях, рассказывала мне, что в конюшне, которая стояла тут, на сетере, давным-давно водилось привидение. Кто-то ранней весной охотился здесь на глухарей и на другой день говорил, будто слышал крик.

Неизвестно, что тогда случилось, но через несколько ночей другой охотник зашел в конюшню, чтобы после вечернего токования переждать там до утра. На соломе он увидел мужчину с размозженным лбом. Охотник бросился в поселок и привел на сетер ленсмана и кое-кого еще. Уже рассвело, и труп исчез, однако на соломе остались следы крови.

Дело расследовали насколько возможно, но никаких заявлений, что в округе кто-то пропал, не поступало.

Однажды летом молодая пара проходила ночью мимо сетера, труп лежал на том же месте. Они побежали в поселок за людьми, и опять все повторилось; труп исчез.

Вскоре мужчины из поселка поднялись ночью на сетер и окружили его со всех сторон. Кто-то держал изнутри дверь конюшни. Стали вышибать дверь, но тот, кто ее держал, оказался очень сильным. В конце концов удалось проникнуть внутрь, но там никого не было.

Люди остались на сетере до утра, осмотрели всю конюшню, но ничего не нашли.

В то утро шел дождь, конюшню решили сжечь. Пришлось набросать туда еловых веток и обложить ими стены снаружи — все делали очень основательно. Теперь от конюшни даже следов не осталось.

Я спросил Йенни, не бывает ли ей здесь страшно.

— Нет, — ответила она, — я по-настоящему никогда не верила в эту историю. Конечно, хорошо, что конюшню спалили, но все-таки надо было бы получше расследовать это дело…

И там же, в сумеречной комнате, где витала едва уловимая тревога, она стала рассказывать о своем отце Бьёрне Люнде, с которым я вскоре же познакомился в кафе «Уголок». Я его сразу узнал, — оказывается я уже видел его несколько раз, когда только приехал в Осло.

У меня хорошая память, но, разумеется, Йенни употребляла совсем не те слова, какими я передаю ее рассказ. В газетах мы часто видим отчеты о судебных процессах и поражаемся: свидетель не мог говорить таким языком! Журналист все передает своими словами. Но у меня хранится множество старых конвертов и других бумажек, на которых я точно записал то, что рассказывала Йенни о своем отце. Этот человек очень интересовал меня.