Над кукушкиным гнездом - Кен Кизи

— Да, в одной школе. И по ходу беседы мы вспоминали о том, как в школе устраивали карнавалы — шумные, веселые, замечательные праздники. Украшения, вымпелы, киоски, игры… Это всегда было одним из главных событий года. Как я уже сказал мистеру Макмерфи, в последних двух классах я был председателем школьного карнавала… Чудесное, беззаботное время…

В комнате стало совсем тихо. Доктор поднимает голову, озирается — не выставил ли себя идиотом. Старшая сестра смотрит на него так, что сомнений в этом быть не может, но он без очков, взгляд ее пропадает напрасно.

— В общем, чтобы покончить с этим приступом сентиментальных воспоминаний… Мы с Макмерфи подумали о том, как отнеслись бы люди к идее устроить в нашем отделении карнавал?

Он надевает очки и снова озирается. Люди не прыгают от радости. Кое-кто из нас еще помнит, как несколько лет назад устроить карнавал пытался Тейбер и что из этого вышло. Доктор ждет, а над сестрой вздымается молчание и нависает над всеми — попробуй его нарушить. Макмерфи, понятно, молчит — карнавал его затея, — и когда я уже думаю, что охотника выступать не найдется — дураков нет, Чесвик рядом с Макмерфи вдруг буркнул и неожиданно для себя вскочил, потирая ребра.

— Хм… Лично я считаю, — он смотрит вниз на ручку кресла, где стоит кулак Макмерфи с оттопыренным кверху большим пальцем, жестким, как шпора, — что карнавал — это прекрасная идея. Надо как-нибудь нарушить однообразие.

— Правильно, Чарли. — Доктор доволен его поддержкой. — И отнюдь не бесполезная в терапевтическом отношении.

— Конечно, — говорит Чесвик уже радостней. — Да. Карнавал — очень терапевтическая штука. Еще бы.

— Б-б-будет весело, — говорит Билли Биббит.

— Да, и это тоже, — говорит Чесвик. — Мы можем устроить, доктор Спайви, устроить можем. Сканлон покажет свой номер «Человек-бомба», а я организую метание колец в трудовой терапии.

— Я буду гадать, — говорит Мартини и поднимает глаза к потолку.

— А я очень неплохо читаю по ладони — диагностирую патологию, — говорит Хардинг.

— Прекрасно, прекрасно, — говорит Чесвик и хлопает в ладоши. До сих пор его никогда ни в чем не поддерживали.

— А я, — тянет Макмерфи, — сочту за честь работать на игровых аттракционах. Имею опыт…

— Да, масса возможностей. — Доктор сидит выпрямившись, совсем воодушевился. — У меня множество идей…

Еще пять минут он говорит полным ходом. Видно, что о многих идеях он уже потолковал с Макмерфи. Описывает игры, киоски, заводит речь о продаже билетов — и вдруг смолк, как будто взгляд сестры ударил его промеж глаз. Он моргает и спрашивает ее:

— Как вы относитесь к этой идее, мисс Гнусен? К карнавалу. У нас в отделении.

— Согласна, он может сыграть определенную роль в лечебном процессе, — говорит она и ждет. Опять она громоздит над нами молчание. Убедилась, что его никто не посмеет нарушить, и говорит дальше: — но считаю, что подобную идею следовало бы обсудить сперва с персоналом. Как вы на это смотрите, доктор?

— Разумеется. Понимаете, я просто подумал, что сначала прозондирую почву среди больных. Но раньше, конечно, обсудим среди персонала. А потом вернемся к нашим планам.

Все понимают, что с карнавалом покончено.

Старшая сестра решила, что пора прибрать вожжи к рукам — начинает шелестеть своей папкой.

— Отлично. Тогда, если других новостей нет… И если мистер Чесвик займет свое место… Мне кажется, пора приступить к обсуждению. У нас осталось… — Она вынимает из корзины часы, — сорок восемь минут. Итак…

— О! Подождите-ка. Я вспомнил, есть еще одна новость. — Макмерфи поднял руку, пощелкивает пальцами.

Она долго смотрит на руку, ничего не говоря.

— Да, мистер Макмерфи?

— Не у меня, у доктора Спайви. Доктор, скажите им, что вы придумали про наших тугоухих ребят и радио.

Сестра слегка дергает головой, почти незаметно, но сердце у меня начинает грохотать. Она опускает папку в корзину, поворачивается к доктору.

— Да, — говорит доктор. — Чуть не забыл. — Он откидывается на спинку, кладет ногу на ногу и соединяет кончики пальцев; вижу, что еще радуется своему карнавалу. — Видите ли, мы с Макмерфи обсуждали возрастную проблему в нашем отделении: разнородный состав больных, молодые и пожилые вместе. Не самые идеальные условия для нашей терапевтической общины, но администрация ничем помочь не может, корпус гериатрии и без того переполнен. Должен признать, что для всех, кого это непосредственно касается, ситуация не самая приятная. Однако в ходе разговора у нас с мистером Макмерфи родилась мысль, как облегчить жизнь обеим возрастным группам. Мистер Макмерфи обратил внимание на то, что некоторые пожилые пациенты плохо слышат радио. Он предложил включить репродуктор на большую громкость, чтобы его слышали хроники с дефектами слуха. Мне кажется, весьма гуманное предложение.

Макмерфи скромно отмахивается, доктор кивает ему и продолжает:

— Но я сказал ему, что ко мне уже поступали жалобы от более молодых пациентов: радио и без того играет слишком громко, мешает разговору и чтению. Макмерфи сказал, что не подумал об этом и что это в самом деле обидно: люди, которые хотят читать, не могут найти себе тихое место, а радио оставить тем, кто хочет слушать. Я согласился с ним, что это в самом деле обидно, и хотел уже переменить тему разговора, как вдруг вспомнил о бывшей ванной комнате, куда мы переносим столы на время собраний. В остальном эту комнату не используют — комната предназначалась для гидротерапии, а с тех пор, как мы получили новые лекарства, нужда в ней отпала. Так вот, хочет ли группа иметь эту комнату в качестве второй дневной, или, скажем так, игровой, комнаты?

Группа молчит. Она знает, чей теперь ход. Сестра закрывает папку Хардинга, кладет на колени, скрещивает руки поверх нее и оглядывает комнату — ну, кто из вас осмелится заговорить? Никто не осмелился, и тогда она поворачивается к доктору.

— План прекрасный, доктор Спайви, и я ценю заботу мистера Макмерфи о других пациентах, но очень боюсь, что для надзора за второй дневной комнатой у нас не хватит людей.

Вопрос решен — она так уверена в этом, что снова раскрывает папку. Но доктор продумал все основательнее, чем ей кажется.

— Я и это учел, мисс Гнусен. Поскольку здесь, в дневной комнате, с репродуктором останутся преимущественно хроники и в большинстве своем они прикованы к креслам и каталкам, один санитар и одна сестра легко подавят любой мятеж или бунт, если таковой возникнет, вам не кажется?

Она не отвечает, и шутка насчет мятежей и бунтов ей тоже не по душе — но в лице не изменилась. Улыбка на месте.

— Так что остальные двое санитаров и сестры смогут присмотреть за людьми в ванной комнате, и это, может быть, даже проще, чем в большом помещении. Как вы считаете, друзья? Это выполнимый план? Я им, надо сказать, зажегся и предлагаю попробовать — посмотрим несколько дней, что из этого выйдет. А не выйдет — что ж, ключ у нас есть, комнату запереть всегда можем, правда?

— Правильно! — Говорит Чесвик и ударяет кулаком по ладони. Он все еще стоит, как будто боится снова оказаться рядом с оттопыренным пальцем Макмерфи. — Правильно, доктор Спайви, если не получится, ключ у нас есть, комнату запереть всегда можно. Конечно.

Доктор оглядывает публику — острые кивают, улыбаются и очень довольны, а он, решив, что они довольны им и его планом, краснеет, как Билли Биббит, и раза два протирает очки, прежде чем продолжить. Мне смешно, что этот маленький человек так доволен собой. Он смотрит на кивающих пациентов, сам кивает, говорит: «Отлично, отлично» — и кладет руки на колени.

— Очень хорошо. Так. Если это решено… Я, кажется, забыл, что мы намеревались обсуждать сегодня утром.

Сестра опять слегка дергает головой, а потом наклоняется над корзиной и вынимает папку. Листает бумаги, и похоже, что руки у нее дрожат. Она вынимает один листок, и снова, не дав ей начать, вскакивает Макмерфи, тянет руку, переминается с ноги на ногу и протяжно, задумчиво говорит: «Слу-ушайте», — и она перестает возиться с бумажками, застывает, словно голос Макмерфи заморозил ее так же, как сегодня утром ее голос заморозил санитара. Когда она замерзает, у меня в голове опять какое-то приятное кружение. Макмерфи говорит, а я внимательно наблюдаю за ней.

— Слушайте, доктор, я тут ночью такой сон видел, до смерти охота узнать, что он значит. Понимаете, это как будто я во сне, а потом вроде как будто не я — а вроде кто-то другой на меня похожий… Вроде моего отца! Ну да, вот кто это был. Это был отец, потому что иногда я себя видел… То есть его… Видел с железным болтом в челюсти, как у него…

— У вашего отца железный болт в челюсти?

— Ну, сейчас уже нет, а одно время был, когда я был мальчишкой. Он месяцев десять ходил с таким здоровым железным болтом, вот отсюда пропущенным и аж сюда! Ух, натуральный Франкенштейн. У него на лесопилке вышла ссора с одним там с запруды, и ему заехали обушком по челюсти… Хе! Дайте расскажу, как это получилось…