Рыцарь Христа - Стампас Октавиан

Потом в комнату вошла кудрявая, черноволосая и смуглая женщина в короткой красной тунике, из-под которой виднелись стройные сильно загорелые ноги. Лицо ее не блистало красотой, но при этом источало такое сильное сладострастие, что способно было увлечь мужчину. Приблизившись ко мне, она стала внимательно меня разглядывать, потом медленно-медленно, извиваясь всем телом, сняла с себя тунику и принялась оглаживать ладонями свои бедра, бока, тугие груди с черными сосцами, плечи, шею. Затем она подошла ко мне и положила руку туда, где, несмотря на все мое внутреннее противление, у меня уже было твердо.

— Мелузина, где ты? — раздался за дверью голос Генриха, и женщина тряхнула пышными смоляными кудрями, расхохоталась, быстро накинула на себя красную тунику и выбежала вон. Твердость моя не проходила, и когда в очередной раз с кувшинчиком вина прибежал Заноза, мне пришлось еще выдержать шквал насмешек и на сей постыдный предмет.

От вина, которое глупый шут лил на меня и большая часть которого все же попадала мне в рот, я постепенно так сильно запьянел, что впал в беспамятство. Очнулся я от непонятной тряски, и еще от того, что мне вдруг померещилось, будто дух Гильдерика бродит где-то рядом, сетуя на какую-то допущенную против него несправедливость высших сил. Была непроглядная темень, меня сильно трясло, и сначала я догадался, что лежу на дне повозки, которая куда-то быстро едет, а потом до меня, наконец, дошло, почему я никак не могу ничего увидеть, сколько ни выпучиваю глаза — на глазах у меня была повязка. Руки и ноги у меня затекли, поскольку до сих пор были связаны веревками. Меня тошнило и мочевой пузырь был так полон, что трудно терпеть. Я взмолился к Господу, чтобы мучения мои как можно быстрее прекратились, но езда продолжалась и продолжалась. Я принялся медленно шептать молитвы, прочитал «Отче наш», потом «Кредо». Дорога, тряска и мучения продолжались, но от молитв все же стало легче. Я выбрал что подлиннее и старательно принялся почти вслух читать пятидесятый псалом. Медленно добрел до его конца: «Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския», и как только я произнес последние слова — «Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожигаемая; тогда возложат на алтарь Твой тельцы» — повозка остановилась. Конский топот вокруг меня превратился в перетаптывание, и я громко пожаловался на то, что у меня вот-вот взорвется мочевой пузырь.

— Бедный мой рыцарь, заступник опечатанных жен, — раздался подле моего уха голос императора. — Как же мы могли забыть про его естественные надобности? Ведь он, должно быть, выдул за вечер бочонок красного мозельского и кульмбахского. Бедный, бедный Зегенгейм! Еще немного, и у него потечет из ушей. Отведите его вон в те кустики, да смотрите, чтобы драгоценная влага до единой капли перешла в соки земли.

Меня подняли, вынули из повозки и, поставив на ноги, распутали щиколотки, так что я мог теперь передвигаться гусиными шагами. Делать было нечего, я пошел под обидный хохот множества пьяных мужчин.

— Вот здесь, дорогой Людвиг, вас никто не увидит, можете опорожняться за милую душу, — услышал я голос Лоцвайба. С меня сняли штаны, задрали вверх тунику, и я с неизъяснимым наслаждением принялся облегчаться.

Боже мой, Христофор, какой же это был стыд, когда со всех сторон раздался пьяный хохот, и я понял, что облегчаюсь, стоя в центре круга, составленного этими весельчаками. Мало того, я едва не грохнулся о землю головой, когда услышал игривый женский голос:

— Ах, какое восхитительное зрелище, какой дивный каскад! Такое мне доводилось видеть разве что в Италии да в Алемании. О, если бы он только не иссякал! Но он, увы, иссякает, как не вечно в этом мире ничто.

— Кроме тебя, Мелузина, — прозвучал ласковый голос Генриха. — Научи меня жить вечно и всегда быть молодым.

— Разве ты не молод, император? — отвечала Мелузина. — Ведь на вид тебе больше тридцати не дашь.

— А мне и так еще не стукнуло сорок. Сколько же тебе лет, Мелузина, признайся?

— Всегда восемнадцать. Зрелище окончено, я озябла, какая сегодня холодная ночь, пойдемте скорее в преисподнюю, мне уже давно пора заняться любимым делом.

— Эй, да развяжите же ему ноги полностью, все равно ведь он никуда не убежит с завязанными глазами и спутанными руками.

В награду за мой стыд мне дали небольшое послабление. Я теперь мог ходить не по-гусиному, а по-человечьему. Меня одели и куда-то повели. Ничего хорошего я не предвкушал. Тем более, что Мелузина назвала место, в которое мы направлялись — преисподняя. Мы и впрямь, пройдя по каким-то гулким залам, стали спускаться вниз по закрученной в спираль лестнице.

— Он что, будет с нами? — спросил кто-то.

— А почему бы и нет, — раздался в ответ голос Удальриха. — В этом даже что-то есть. Убийца занимает место убитого. Его посадят в кресло Гильдерика. Так хочет император.

Час от часу не легче! Меня — в кресло убитого мною Шварцмоора; не случайно, видать, мне мерещился его блуждающий, неугомонный дух.

Мы перестали спускаться, и так не мало углубившись под землю.

— Садитесь, сейчас подадут вино и сидр, — прозвучал голос Генриха. Я никак не мог понять, сколько же людей окружает меня, и покамест узнал голоса лишь трех-четырех, лишь тех, кто что-то говорил, большинство же молчало.

Край стакана коснулся моих губ, и я стал пить. Это был вкусный холодный сидр, он освежил меня, прибавил сил и бодрости. Мне уже было не столько противно, сколько интересно. Сидящие рядом со мной люди вполголоса взволнованно разговаривали. Я узнал еще троих. То, о чем они беседовали, было мне непонятно, будто они разговаривали на каком-то неведомом мне языке. Они спорили о значении каких-то чисел и геометрических фигур, называли имена планет и звезд, названия стран и городов, и все это в каком-то полухаосе, словно они не беседовали, а заполняли время словесной трухой. Затем я услышал, как открылась некая большая и тяжелая дверь — очень гулко и с протяжным скрипом. Издалека прозвучал низкий женский голос:

— Кто ты, входящий?

— Я — Генрих, император Священной Римской Империи.

— Зачем ты входишь сюда?

— Чтобы познавать и быть познанным.

— Что у тебя в правой руке?

— Скипетр.

— Что у тебя в левой руке?

— Держава.

— Войди и займи свое место на окружности макрокосма.

Шаги удалились внутрь зала, который, судя по всему, обладал высоким потолком.

— Кто ты, входящий? — снова прозвучал низкий женский голос.

— Я — Гуго, граф Вермандуа, сын короля Франции.

— Зачем ты входишь сюда?

— Чтобы познавать и быть познанным.

— Что у тебя в правой руке?

— Скипетр.

— Что у тебя в левой руке?

— Держава.

— Войди и займи свое место на окружности макрокосма.

Вслед за графом Вермандуа, одинаково отвечая на все вопросы, вошли Удальрих фон Айхштатт, Карл-Магнус фон Гальберштадт. Годфруа Буйонский, Анно фон Ландсберг, Аларих фон Туль. За последним настала очередь моя. Меня подвели к двери и вложили в правую руку что-то легкое и длинное, гладкое, кажется, деревянное, а в левую положили что-то круглое и тоже легкое, с неровной поверхностью. Низкий женский голос спросил из глубины зала:

— Кто ты, входящий?

— Я — Лунелинк… Людвиг, граф из Зегенгейма.

— Зачем ты входишь сюда?

— Не знаю… Должно быть, чтобы познавать и быть познанным, — отвечал я весьма неуверенно.

— Что у тебя в правой руке?

— Глаза у меня завязаны, и я не вижу, но говорят, что это скипетр. Должно быть, так оно и есть.

Кто-то прыснул со смеху за моей спиной, а затем меня довольно невежливо ткнули под лопатку. Мне стало смешно, хотелось и дальше издеваться.

— Что у тебя в левой руке?

— Опять же не могу быть уверенным. Вроде бы держава, но что-то больно легкая, явно, что не из золота и вряд ли она осыпана драгоценными каменьями.

— Прекратите, Зегенгейм! — прошептал за моей спиной Лоцвайб. — Хватит кривляться!

И меня снова, еще больнее ткнули под лопатку.