Зацветали яблони - Валентина Дорошенко

Думал он о своем долге, когда оставил ее с трехлетней дочерью? Посчитался с тем, что жена с переломом ноги лежала? Что некому за молоком для Татки сходить, хлеба принести?

Как же — такая вдруг любовь! "Раз в жизни!" Слабое, беззащитное существо! Ничего, кроме любви, от него не требовала. В самом деле, зачем требовать, если он добровольно расшибался! Ну чего ж — смазливенькая, свеженькая. Нежное, слабое существо, которое нуждалось в постоянной защите. А Нина не нуждалась. Все проблемы сама решала. И свои и его, Константина, тоже. Начиная с первых лет, когда он, "простой рабочий парень" из карамельного цеха, вздумал поступать в институт. Да не по профилю, не в пищевой, а на юрфак. А на какие шиши поддерживать молодую, только еще зарождающуюся семью? Его, ненаглядного Костеньки, пошатнувшееся здоровье поправлять? Потому что крепкий организм, как выяснилось, оказался катастрофически подорван постоянными сессиями, контрольными заданиями, "хвостами", тянувшимися за ним с самого первого семестра, и срочно требовал перехода с заочного обучения на занятия с отрывом от производства. Он-то себя оторвал легко. А каково было ей бросить любимую специальность, коллектив, тему, которая сулила переворот во всей кондитерской промышленности, потому что позволяла экстрагировать ароматические вещества для начинок из дармового сырья. Да, пожертвовала любимой работой ради мужа, который любил ее нежной и преданной, как он утверждал, любовью. Перешла на обувную фабрику, потому что там больше платили. Стала начальником цеха, главным технологом. Чтобы дать ему возможность спокойно заниматься диссертацией. Костенька решил, что без степени дороги в мир "большого права" ему нет.

Но с диссертацией шло туго, Константин никак не мог собраться с мыслями. Вместо того, чтобы заниматься, бухался на диван: "Устал до смерти!" Трудно, конечно, и работать и кандидатскую делать, но ведь сам решил. И она после смены ехала в библиотеку, рылась в каталогах, читала рефераты. Поняла, что по его теме "Актуальные вопросы теории семейно-правовых отношений" уже сказано все, диссертации не напишешь. И предложила ему другое: "Займись правовой стороной искусственной пересадки органов. Тема новая, никто об этом еще всерьез не говорил…"

Вначале Константин упирался — уж больно хотелось сказать свое слово в области семейного права. "Да какое там право! — полушутя возмущалась Нина. — Сплошное бесправие. Во всяком случае, для меня. Ты посмотри, в кого превращаюсь, — показывала ему свои перепачканные чернилами и анилиновыми красителями руки. — Не отмываются. И ногти — маникюра не надо!" — говорила преувеличенно жалобным тоном, потому что знала: муж тут же бросится утешать. И правда, Костик хватал ее маленький кулак и прятал в своих огромных ладонях — бережно, словно птицу в самодельном домике. "Ой, как мы замерзли!" — восклицал с таким неподдельным ужасом, что она не могла удержаться и хохотала от души. А он постепенно разгибал зажатые в кулак пальцы и согревал их своим дыханием. "Ах вы, наши труженики! Наши чернорабочие", — приговаривал и целовал каждый "наманикюренный" красителем ноготь, каждое чернильное пятнышко на пальце.

Диссертацию фактически написала она. Ведь дальше первой фразы: "Основная задача права состоит в том, чтобы органически сочетать успехи трансплантации органов с преимуществами социалистического здравоохранения" — Костик так и не пошел. Изучала хирургию, встречалась с врачами, беседовала с пациентами, ходила на всякие симпозиумы, добывала для него проблематику.

И он защитился на "ура", сказал "свое весомое слово в новой области пограничных и взаимосвязанных наук". Только на защите сидела не она, его законная супруга, а ненаглядная Катенька.

Не прощу. Буду терпеть ради Татки, исполнять семейный долг: подать — убрать — приготовить. Но только большего не требуйте. На чувства высокие не претендуйте. Потому что сам все уничтожил. Нечем любить. Все нутро эта история с Катенькой вытравила. Словно серной кислоты глотнула. Гарь и пепел. И постоянная боль. Даже не боль — болеть-то уже нечему — только обида. Потому что она этого не заслужила. Ей, конечно, ничего бы не стоило ответить ему тем же. Мужики до сих пор вслед смотрят. А уж тогда! Отчего бы не отведать этой хмельной вишенки? Только бровью шевельни. Но ведь потом-то непременно похмелье наступит. Да и не умеет она так. Или — или, так уж устроена. В первый год, когда обида захлестнула — не дохнуть, попробовала это "лекарство". А потом не смела прикоснуться к Татке. Взглянуть на нее. Будто трехлетняя дочь могла что-то понимать.

Она даже завидовала мужу: так потерять голову! Должно быть, безумно здорово — забыть о семье, долге, обо всем на свете. А она почему-то не могла забыть.

А легко было от всех скрывать? И от Татки — тоже. Она до сих пор не знает, что отец не в длительную загранкомандировку ездил, а жил в том же городе, в том же районе. За полтора года о дочери и не вспомнил. А сейчас у них полное взаимопонимание. И единодушная сплоченность в борьбе с матерью, с ее жутким характером.

Не может же она сказать дочери правды. Тем более сейчас, когда Таткины взгляды еще так неустойчивы. Возьмет и выкинет что-нибудь. Пусть уж лучше мать будет виновата. А лишать Татку отца… Нина знает, что это такое, — сама в безотцовщине выросла.

А может, зря она боится причинить ей боль? Ведь именно страдания делают людей людьми. А Татка, надо признать, растет эгоисткой. Ни обязанностей, ни долга, ни родственных связей. Не спросит ни про тетку, что в Свердловске, ни про дядю, что в Яблоневке, ни про двоюродных братьев или сестер. Да что там двоюродные! За три последних года к родной бабке не нашла, времени съездить, хотя та в каждом письме звала свою "Татушку-Ладушку". А Татушке все некогда. То конец четверти, то начало, то сочинение, то контрольная, то кружок, то секция, то экзамены. И когда Клавдия Федоровна заболела, тоже не собралась. Как же, лыжный поход — разве пропустишь?

Все эти годы мать ограждала ее от любых хлопот — и физических, и душевных. А теперь Татка заявляет: "Ты неправильно меня воспитывала. Сама виновата".

Конечно, виновата. Сама, кто же еще? Но ведь хотела, как лучше. Думала, это понимают и ценят. А на самом деле — неудача по всем статьям: и с мужем, и с дочерью. Сказали бы, сегодня — последний день, завтра — конец всему. А она бы и не охнула. Не пожалела. А что жалеть-то? Пустоту? Никакого вкуса к жизни.

И этого мужу она простить не может. Своей озлобленности, несогласия со всем миром — не простит. "Моя старуха", — сказала как-то Татка по телефону подружке. Все равно, в тридцать семь — старая-старая старуха.

Они встретились уже в Яблоневке, у гроба. Все трое — она, Константин и Татка.

Татка во все глаза глядела на то, что совсем недавно было ее бабушкой. Неужели это ее руки? У бабушки они всегда были чуточку голубые от соков. И в крупных темных венах.

А сейчас? Ничего этого нет. И глаз нет. Куда же все девалось?

Нина стояла у самого гроба. Рядом с матерью.

Самое трудное — заставить себя взглянуть. Протолкнуть взгляд немного дальше, совсем чуть-чуть: за этот деревянный край, обитый красным, за эти цветы. Чтобы уже — окончательно.

Проще, конечно, не смотреть. Чтобы сохранить в памяти мать — ее голос, походку, смех. Ее лицо — подвижное и такое родное.

Увидеть вместо него маску, камень?.. И остаться с ним на всю жизнь? Нет, она просто не может.

Но должна. Должна проститься. Сейчас она наклонится и… Почему не гнется спина? И вдруг ее глаза, в которых до этого стоял какой-то туман, полосатая зыбь, четко увидели белый овал — ее лицо.

Ее? Да нет, конечно же, нет! Мать была другой. Это — чужая. Строгая и несчастная женщина. Как в тот день, когда встала на пороге. Когда Константин оставил Нину одну, больную, с малым ребенком на руках, мать все бросила, и сына, и внуков — примчалась. Нина этого никогда не забудет. И не забывала. Просто не успела сказать матери, как ей это было тогда нужно. Как же теперь быть? Как жить с этим? Со всем невысказанным, с ощущением какой-то вины? Нет, это несправедливо. Ведь она собиралась, все время думала об этом. Не получилось. И тут — не получилось! Ой, мамочка!

Слезы падали на окаменевшую щеку, скатывались вниз. "Моя-а-а мамочка"…

Край деревянной доски мелко отстукивал о покрытый красным стол: "мо-о-й-а-а-а-а"…

Потом она выпрямилась и сквозь мутную пелену слез увидела Татку. Она стояла за чужими спинами — съежившаяся, испуганная, жалкая. "Какая же она у меня еще маленькая", — больно сжалось сердце. Все взрослой себя считает, самостоятельной. А на самом деле — такая зелень! Вон глазенки вовсю распахнуты, оцепенела от ужаса. Татка впервые видит смерть.

Нина дотянулась до Татки, слегка тронула ее. Дочь вскинула голову, настороженно посмотрела на мать. И вдруг стала рядом, и вдруг прижалась, заглянула матери в лицо — растерянно, смущенно — и заревела.