Камероны - Роберт Крайтон

Все дружно рассмеялись. Этому они тоже не поверили.

– Все спускаются вниз, в шахту. Так мужчине положено, – сказал старик-углекоп. Гиллон невольно обратил внимание на то, что на каждой его руке недоставало пальца.

«Ничего, привыкнешь», – слышал он снова и снова, настолько часто, что начинал сомневаться, будет ли так. Углекопы повторяли это друг другу, как заклинание, в надежде, что сами сумеют увериться. Но когда человека опускают на три тысячи футов в недра земли, разве к такому можно привыкнуть? Это же противоестественно. Бог, если только он существует, – а Гиллон дал себе слово, что этот вопрос он скоро решит для себя, – не для того сотворил человека, чтобы он лез туда, нарушая законы природы и бросая вызов земле.

– А это правда, что люди тут работают и под дном морским? – спросил Гиллон.

– Ну конечно, иные рубят уголь на много миль от берега. В большую бурю вся шахта будто шевелится.

– На стыке пластов чувствуешь, как море дышит, – сказал Том Драм.

– Не то что дышит – газ так и выжимает из породы, факт.

– А когда крепления стонут! Мне всегда не по себе бывает, как они завоют, точно побитый пес.

«Помру я там, – теперь Гиллон отчетливо себе это представлял. – Захлестнет меня водой, как я всегда и думал, только потону я не в море, а в черной дыре под землей».

Затем они двинулись вниз, через пустошь, и, когда прошли полпути, Мэгги остановилась и, обернувшись, посмотрела вверх, на Тошманговскую террасу.

– Вот там со временем будут жить наши дети.

– Ох, Мэгги, не зарывайся, – сказал ей отец. – Низовики не становятся верхняками.

– Ничего, некоторые станут, – сказала Мэгги.

Игроки в регби и в футбол, завидя их, перестали гонять мяч.

– Это он, тот, что в шляпе! – услышал Гиллон.

– Что-то непохоже, дружище, чтоб он мог отколошматить кого.

– А вот же отколошматил.

Том Драм был очень горд. А молодые углекопы вернулись к своей игре. Они то и дело налетали друг на друга, и у нескольких были расквашены лица и носы. Гиллон не понимал этих людей: как можно, весь день проработав в шахте, вечером подняться на поверхность и потом еще тузить друг друга. «Какое-то особое они племя», – решил он.

Когда они дошли до Нижнего поселка, все женщины высыпали на порог своих домов: до них уже долетел слух о том, кто идет. Несколько углекопов из дневной смены, задержавшихся выпить после работы, попались им по дороге; они были такие усталые и грязные, что у Гиллона сразу упало настроение. Но еще хуже подействовало на него то, что он увидел за распахнутыми дверьми домов: посреди кухонь в цинковых бадьях сидели мальчишки, понурые, злые, совсем еще дети, которые работали, однако, наравне со взрослыми.

– Не должны дети так выглядеть, – заметил вдруг Гиллон.

– Ничего, пропарятся как следует и все пройдет, – сказал мистер Драм. Человек он был жесткий, законопослушный, но не чурбан, как говорили в Питманго. И он понял, что творится в голове Гиллона. – Так уж жизнь устроена, Гиллон, и чем скорее ты это поймешь, тем легче тебе будет. Ничего, привыкнешь.

В центре Нижнего поселка, в так называемой «торговой части» Питманго, они подошли к таверне «Колидж», как гласила вывеска на двухэтажном сером каменном домике.

– Вот, сынок, – сказал мистер Драм. – Это «Колледж» – название очень точное. Тут, милок, ты все узнаешь – и про шахту, и про нашу здешнюю жизнь. – И, подмигнув Гиллону, добавил: – Никакая книжка столько не расскажет тебе.

Из этого «Колледжа» так несло потом, сырой одеждой и угольной пылью, что Гиллон отказался зайти туда выпить пива. Люди стояли в несколько рядов вдоль стойки и вдоль стен, держа в черных руках банки из-под фруктового сока, наполненные пивом, и жадно пили, стремясь поскорее накачать себя жидкостью, чтобы возместить то, что потеряли за день, потея в шахте. Мистер Драм был очень огорчен.

Они пошли дальше – мимо углекопов, которые сидели на корточках у стен «Колледжа» под открытым небом и потягивали пиво. Несколько человек слегка приподняли свои кружки, приветствуя того, кто расколошматил Энди Бегга, но большинство лишь молча смотрело на них.

– Да, очень красивая шляпа, – сказал нарочито громко один из углекопов. – Такую только щеголям носить.

Они дошли до того места, откуда видны были сараи над спуском в шахты, а за шахтами скрытый рядами дубов и высокой изгородью из бирючины находился холм Брамби-Хилл, где жил лорд Файф со своей супругой леди Джейн Тошманго, а вокруг – шахтное начальство, чьи дома грудились за Брамби-Хиллом, словно овцы за спиной пастуха, когда в поле гуляет лис.

– Может, вы когда и доберетесь до Тошманговской террасы, хоть я совсем в это не верю, – заметил мистер Драм, – но никогда – уж тут могу поклясться, – никогда не добраться вам до Брамби-Хилла. – И тут оба заметили, что Мэгги нет с ними: она вернулась к тем углекопам, что сидели у «Колледжа».

– Я слышала про шляпу, – донеслись до Гиллона ее слова. – Пусть тот, кто это сказал, выйдет на дорогу и попытается сбить ее с головы моего мужа!

Никто не шевельнулся.

– Да ну же, выходите и помахайте кулаками, как Энди Бегг.

Она знала, что Бегг сидит сейчас в таверне и что один вид его способен отрезвить любого пьянчугу.

– Так я и знала, – сказала она и бегом вернулась к своим.

– Зачем ты это сделала? – спросил ее Гиллон, которому все это было очень не по душе.

– Тебе не понять.

Они как раз проходили мимо дробильни, где женщины сортировали уголь, выданный на-гора последней сменой, и потому оба вынуждены были кричать.

– Ты не знаешь этих людишек, – сказала она, – их непременно во все надо тыкать носом. Теперь ты им показал, что никого не боишься, понял?

Он не понимал – ни ее, ни их.

– Ну, послушай же! – Она уже не говорила, а кричала. – Победить еще недостаточно. Надо, чтобы побежденные признали свое поражение.

«Нет, я никогда этого не пойму», – подумал Гиллон, а еще он подумал о том, что ни разу не видел свою жену счастливее или красивее, чем в ту минуту, когда она бегом догоняла, их.

12

И все же он привык к тому, что со временем станет рассматривать, как преступление против разума и человека. Слишком легко люди все приемлют, – приемлют даже то, что невозможно принять.

Гиллон спустился в шахту и, чтобы доказать, что он человек, стал работать как зверь. Поскольку он был новичок, да к тому же и пришлый, его поставили в шахте «Леди Джейн № 2» на самый низ жилы, хотя он был намного выше самого высокого углекопа в Питманго. Он работал весь день, лежа на боку, в воде, которая порой достигала четырех и даже пяти дюймов высоты, и вечером, вернувшись домой, был настолько измучен, что даже не мог помыться, пока не поспит, даже чаю не пил, все тело у него ныло от удушливой жары в шахте, и от ледяной воды, и от того, что приходилось лежать в неудобной позе.

А утром – черным как ночь – его будил гудок, и одежда у него была все еще мокрая, хотя Мэгги очень старалась высушить ее, и он одевался на глазах у ее матери, молча, без единого слова наблюдавшей за ним с порога залы, – она стояла и смотрела, такая же черная, как углекопы, нисколько не смущаясь, что так его разглядывает.

«Ничего, привыкнешь, милок, привыкнешь», – то и дело твердил ему тесть.

В руке ведерко, а в нем – кусочки бекона и хлеб, слегка смазанный маслом углекопов, которое, как выяснил Гиллон, вовсе и не масло, а маргарин, густой и белый, как сало, и фляга с горячим чаем, который будет совсем холодным, когда настанет время его пить. По их улице и по Тропе углекопов непрерывной вереницей идут люди; по двое, по трое, словно ручейки стекаются в реку, и вот уже целая людская река течет к мосту и к шахтам за ним, – люди идут все вместе, словно желая приободрить друг друга, чтобы сосед знал, что он не один шагает в темноте. Кто-то вдруг крикнет – чаще что-то бессвязное, просто раздастся крик во мраке, – и сердце у Гиллона сожмется, но обычно они идут молча, и те, кто вышел на поверхность после ночной смены, даже не смотрят на тех, кто идет в шахту, как будто они занимались чем-то постыдным там, внизу. Обычно слышно лишь, как позвякивают фляги с водой и с чаем, ударяясь о кирку или газовую лампу, да постукивают деревянные башмаки и подбитые железками резиновые сапоги. Есть и такие – особенно из тех, кто постарше, – которые, чтобы сберечь кожаную обувь, быстро разъедаемую шахтной водой, идут босиком. Гиллон просто не мог смотреть на их ноги.

Никто не разговаривал с ним.

– А ты не боишься, малый? – спросил его как-то один углекоп, когда он только начал работать в шахте.

– Нет.

– Нельзя не бояться: я, к примеру, каждый день трясусь. – Но больше этот человек с ним не заговаривал: должно быть, ему сказали, чтобы он не водился с чужаком. А Гиллон убедил себя, что это даже хорошо, когда не надо разговаривать.

Так он работал, потихоньку постигая дело, учась пользоваться орудиями своего труда, – лежал в бурой жиже, этот бестолковый обитатель Нагорья, «мрачный мужик», как его тут прозвали, и учился рубить уголь, подрезая пласт так, чтобы потом легко было его отвалить или взрывом оторвать от жилы, учился орудовать киркой даже лежа на боку, С силой глубоко вгонять ее в уголь и под конец благодаря своим длинным рукам стал вгрызаться в пласт глубже остальных и больше выдавать на-гора, хоть и работал в самом низу жилы.