Императрица Лулу - Игорь Тарасевич

— Ja, ja, lass mich los, Lulu… Lulu, Lieschen,[22] — это было уменьшительное имя на немецкий манер — желал задобрить кошку. Та несколько мгновений глядела ему в глаза и всё, кажется, прочитала сейчас в них, потому что её улыбка ещё более искривилась.

— Sehr gut.[23]

И тут же они оба вновь перелетели в зиму восемьсот первого года, когда до предложения Буонапарте было ещё слишком далеко. И оба поднялись тогда, той зимою, со своих мест: он из-за письменного стола, уже готовый позвать дежурного адъютанта, а она — со стула. Судьба её решалась, и Бог навёл на единственно правильные слова.

— Вам нужны деньги. Принцесса Баденская не принесёт в государство денег. А я знаю, где добыть денег. Я. Только я знаю, как делать деньги, Ваше Высочество. Думаю, Вам следует именно принцессу Баденскую отправить от своей особы, потому что она в мою тайну не посвящена. Повторяю: я знаю, где достать денег. Много денег.

Часы пробили двенадцать раз — Бог весть, двенадцать дня или двенадцать ночи. В глазах у неё было темно, хотя, разумеется, она ни на секунду не показала мужу своего смятения; в глазах у Лиз было темно, тёмно-голубые, как платье ее, круги, словно бы блики от зажжённых свечей, ходили у неё в глазах, стало быть, помстилось ей, уже упала ночь. Мысленно она выбежала из дверей в надежде себя спасти или же в надежде спасти и удержать подлую Амалию, с которой желала как можно скорее навсегда расстаться, выбежала — так быстро, что муж не успел даже и рта раскрыть, чтобы остановить столь явное проявление непочтения, так быстро, что крик «караул — вон!» раздался немедля, лишь только створка дрогнула, прежде чем распахнуться; лакей подхватил двери, готовые ударить в стену. Она выбежала в самый февраль, в метель за окнами, в снеговей, в серый, уже однажды оплывший после оттепели лед на Неве возле Зимнего, на Дворцовой набережной и на противоположном берегу, возле Петропавловской крепости. Выбежала — попала в сырой туман, в совершенный туман, как утром над Невою, как в лесных оврагах в конце жаркого летнего дня, выбежала в туман, в котором — глаз коли — всё смешалось пред нею, времена и люди, мысли и чувства, и она в своём тёмно-голубом словно бы растворилась на миг в тёмно-голубом тумане, вдохнула этот туман, как благодатный конопляный дымок. Только тогда в голове прояснилось — разглядела, что караул уже стоял с палашами наголо, впереди оказался невысокий черноволосый и смуглый офицер, похожий на итальянца, но нет — то был ещё февраль, февраль, батюшка Павел Петрович только что перевёз их с мужем за собою в новый, только что выстроенный замок, значит, только императорская карета стояла в узком внутреннем закутке, образованном смыкающимися стенами, более ни один экипаж не мог и втиснуться туда, батюшка Павел Петрович только собственной персоной мог входить и выходить по той, ведущей к экипажу, боковой винтовой лестнице — выскочила, значит, из дверей, помимо себя зачем-то взяв на заметку эту боковую винтовую лестницу, а прежде думать не думала о ней, выскочила прямо в февраль, ещё не в силах полной мерой распорядиться ни людьми, ни самою собой — муж потребовал-то её к себе именно тогда, в феврале, сразу после рождения Мари.

Похожий на итальянца кавалергард шагнул вперёд, придерживая палаш, султан на каске его дрогнул, шагнул к ней, тяжело дышащей от бега и от волнения.

— Ваше Императорское Высочество?

Шпора тонко звякнула о шпору, черная прядочка упала из-под каски на смуглый лоб офицера. Она сказала б сейчас — можно было подумать, — можно было подумать, что скажи она сейчас, и он был бы готов рубить кого угодно. Кого угодно. За ним, за итальянцем, шагнули ещё трое, за теми оба лакея и фрейлины, приехавшие сейчас с нею к государю, то есть к наследнику, к её мужу приехавшие с ней, к мужу, только что заявившему, что готов поменять её на её же сестру, что готов отправить её домой, в монастырь, куда угодно, лишить жизни, наконец, что готов не отдавать Амалию в жёны императору французов только для того, чтобы сделать её сестру русской императрицей, что готов вместо Амалии сунуть в постель Наполеона развратную девчонку. Совершенно потеряла себя и перестала контролировать за собою перемещенья во времени. Видимо, она сейчас, в минуту вдруг поднявшегося гнева, уже вовсе не отдавала себе отчета в происходящем — Алексей шагнул ей навстречу в Зимнем дворце, Алексей, из-за которого она вскоре должна была окончательно прервать столь сладчайшие и столь тяготившие её отношения и с Амалией, и с Адамом, связь с которым подсказала ей тогда, в феврале, единственно правильный ответ.

— Я знаю, где достать денег. Много денег.

Как она могла впервые увидеть Алексея сейчас в замке батюшки Павла Петровича, если, не сознавая себя, выбежала из мужниного кабинета, чтобы ехать к подлой Амалии, которую заменил ей Алексей? Пока закладывали бы карету, да без ведома батюшки она всё равно не смогла бы покинуть замок, да и не знала она ночного пароля, чтобы опустился пред нею мост, она до павильонов, в которых жили люди дворцовой свиты, не дошла бы — оба павильона стояли за мостом через водяной ров; невесть зачем отметила то, что видела уже сотни раз: оба павильона стоят за мостом, не перейти. Так, значит, пока закладывали бы, да пока подавали бы карету, пока Алексей вошёл бы к ней в карету, нагнувшись, чтобы пролезть в каске в низенькую дверцу… Так Амалия уже успела бы двадцать раз уехать во Францию к этому Буонапарте, тем более что штабс-капитан Алексей Охотников, старший по императорскому караулу, никак, разумеется, не мог оставить дежурство при особе государя. Так её желают заменить на Амалию? Посмотрим, что скажет гвардия, в назначениях которой она пока ещё ничего не понимает!

Она выскочила из дверей, её глаза встретились с глазами черноволосого офицера, молния сверкнула, выйдя из глаз и уйдя в глаза, и кошка улыбнулась, вернувшись в кабинет наследника престола, желающего — в будущем, ставши Императором Российским, одним разом покрыть свой грех, её грех и сделаться союзником великой империи, которая уже чрез несколько лет не на шутку могла грозить войною России.

— Буонапарте предполагает передать России триста миллионов ливров золотом в виде приданого и ещё пятьсот миллионов ливров в обязательствах Парижского банка как несвязанный беспроцентный кредит на пятнадцать лет. Без иностранного кредита России не подняться сейчас, Лулу, — озабоченно и тоже доверительно произнёс, словно бы не кошка сидела пред ним, а будто бы с Амалией он сейчас, как обычно, обсуждал государственные дела — после минут любви с Амалией они оба поднимались, разумеется, с ковра и переходили на кровать, он прижимался губами к её груди, брал в губы сосок, говорил: — Meine suesse Mama, du meine liebe suesse Mama.[24] В эти минуты говорил ей о государственном. А когда перед этим ставил её на ковёр, чтобы войти в неё сзади, говорил: — Meine kleine Stute, du meine suesse kleine Stute.[25] От Амалии, словно бы от кавалерийского вахмистра, постоянно пахло лошадьми. Если бы в минуту высшего блаженства, которого оба они достигали на ковре одновременно, она, обычно молчаливая, вдруг издала бы звонкое лошадиное ржание, он ничуть бы не удивился — с ее-то, Амалии, страстной любовью к лошадям. Но она в эти минуты только тяжело дышала с открытым ртом, мотая, действительно как лошадка, мотая из стороны в сторону головой, хотя перед этим, когда он только-только входил в нее, она произносила — Mein Hengst, du mein allerbester Hengst, o-o-o, der aller… — говорила в такт с его движениями, — beste… Hengst… in der Herde.[26] Так что только с Амалией он ещё с тех пор, как жива была бабушка, с тех самых пор чувствовал себя императором, а вовсе не через несколько лет, когда помазанником Божьим ощутил в — как это? — в деснице скипетр, в шуйце — державу, а на начинающей, значит, лысеть голове — дурацкую меховую тюбетейку, изукрашенную камнями; то-то смотрелся золотой православный крест на монгольской тюбетейке! Сидя на троне в алмазной короне на голове, со скипетром и державой в руках, в горностаевой мантии на плечах — во всём этом менее ощущал себя императором, чем стоя на коленях сзади Амалии со спущенными панталонами — на ковре пред кроватью — и слушая, что он самый лучший жеребец в табуне. Он самый лучший и самый главный. Er ist nicht nur groesser als alle anderen, sondern auch besser als alle anderen. Ja.[27]