Созвездие Стрельца - Анна Берсенева

Отец вышел на порог флигеля, где у него была устроена мастерская. Он был в фартуке, заляпанном глиной, и в глине были его руки. Светлые – в самом деле ледяные – глаза пронзительно сверкали на загорелом лице, и от того, что наголо бритая голова загорела тоже, он казался каким-то невероятным, невиданным в обычном мире существом. Из славянских былин, может.

– Здравствуй. – Разведя руки, отец поцеловал Тамару в щеку сухими прохладными губами. – Что из Волочка не позвонила? Я хоть переоделся бы.

– Ничего, – улыбнулась она. – И так хорошо. Здравствуй, папа.

«Все-таки странно, что мы с ним так редко видимся», – подумала она.

Но что же? Странность часто сопровождает человеческие отношения. Вон, Цветаева и Рильке тоже могли в любую минуту приехать друг к другу, от Франции до Швейцарии путь не долог, и были родственными душами, и в каждом письме упоминали о своей непременной скорой встрече, но не ехали и не встречались. Какие-то необъяснимые, очень тонкие нити соединяют людей или не дают им соединиться.

Удивительным было лишь то, что, приезжая к отцу так редко, Тамара сразу начинала чувствовать себя с ним совершенно свободно. Не было неловкости узнавания, непонимания, привыкания – пожалуй, больше было всего этого пять лет назад, сразу после маминой смерти, когда Тамара приходила к отцу в мастерскую на Верхней Масловке. Ощущение неприкаянности было разлито вокруг него; впервые она поняла тогда, что эти слова не фигура речи, а химическая характеристика состава воздуха.

А здесь искрит энергия, и непонятно, то ли она от отца исходит, то ли наоборот, он ее в себя из воздуха впитывает. Как бы там ни было, кажется он лет на десять моложе своего возраста и даже для тех семидесяти пяти, которые ему сейчас можно дать, выглядит крепким и полным сил.

– Проходи, а я руки помою. – Отец кивнул на висящий во дворе умывальник и отступил на шаг, пропуская Тамару в мастерскую. – Как семейство? Маринка не беременна?

– С чего ты взял? – удивилась Тамара.

О внучкином романе он не знал. И надо же – спросить, что ли, больше не о чем?

– С того, что пора, – хмыкнул он. – Не то пустоцветом так и останется.

– Папа, перестань! – рассердилась Тамара. – Что за слова!

– Обыкновенные слова. – Он пожал широкими костистыми плечами. – Тебя родили – должен и ты кого-нибудь родить.

«Все-таки достаточно мы видимся, – входя в мастерскую, сердито подумала Тамара. – Долго с ним не пробудешь».

И эта мысль тоже посещала ее при каждой встрече с отцом, и обычно в первый же час встречи.

– Горн остыл, – сказал он, вернувшись со двора и вытирая мокрые руки. – Посмотришь?

Досада ее сразу развеялась, и Тамара невольно улыбнулась. Вряд ли кто другой с порога предложил бы только что приехавшей дочери не поесть, а взглянуть на плоды своих трудов. Но отец хорошо ее знает, и знает, что ей предложить.

– Конечно, – кивнула она.

В те минуты, когда он вынимал из горна свои работы, сердце у нее замирало и в пять лет, и в десять, и в пятьдесят. Они были удивительны хотя бы тем, что невозможно было соотнести их с ним самим – резким, суровым, эгоистичным. Все эти черты должны же были как-то сказываться в них… Но не сказывались. А сказывалось что-то другое, никому в нем не видимое и неведомое.

Горн, огромный, почти полностью занимающий одну из комнат флигеля, был приоткрыт после обжига, и вот теперь отец собрался вынуть из него остуженную керамику.

Тамара понимала, что изделия покрываются разнообразными глазурями, что отец изготавливает эти глазури сам, и составы их придумывает сам, и составов этих у него много, и есть еще люстры – тончайшие пленки, которые дают глазурям особенный блеск, – и их он тоже делает сам из оксидов металлов. Она не раз писала об отцовской керамике и знала, каким образом и из чего все это сделано. Но ведь и про картины Ван Гога она знала, что они написаны красками на холстах. Однако ни картины Ван Гога, ни отцовскую работу невозможно было объяснить словами про краски и глазури.

– Папа… – стоя у него за спиной, только и смогла проговорить Тамара. – Это что?..

– Изразцы, – не оборачиваясь, ответил он. – Печку наконец хорошую сложил. Для нее и сделал.

Он обернулся, встретил потрясенный Тамарин взгляд и засмеялся. Сверкнули на загорелом лице пронзительные глаза и ярко-белые зубы.

– Хороши, а? – сказал отец.

– Не то слово!

– Буду вечерами у печи сидеть и разглядывать.

В том, что разглядывать эти изразцы можно бесконечно, сомневаться не приходилось. Их было много, и каждый представлял собою картину, выполненную в знаменитой отцовской манере: краски таких ярких цветов, что следовало бы ожидать лубочного наивного рисунка, но рисунок неожиданно тонкий, изысканный, виртуозный. И сложные, совершенно не лубочные сюжеты.

– Это что? – спросила Тамара.

– Вот это? – Он любовно провел ладонью по изразцу, на котором всеми оттенками синего, зеленого и стального переливалось озеро. – Ловля рыбы.

Рыба была серебряная, а сети, в которых она билась, – золотые. Невероятным, сказочным казалось это действо. Но была в нем и такая простота, которая заставляла вглядываться, нет ли среди рыбаков апостола Андрея.

– А здесь – ягодные места. – Отец указал на другой изразец. – Видишь, дети землянику собирают среди леших. А это – свадьба.

Свадьба поражала даже больше, чем земляника среди леших: гостей изображено множество, и у каждого свое лицо, и таинственно поблескивает замысловатое кружево на платье невесты…

– Как ты это делаешь, папа? – Тамара изумленно покачала головой. – Всю жизнь это вижу – привыкнуть не могу.

– Природа моя такая, – хмыкнул он. – Ладно, пойдем обедать. Картинками сыт не будешь.

Глава 13

Старую бревенчатую избу, купленную пять лет назад на берегу озера, отец, наняв строителей-турок, снес. На ее месте был построен дом, тоже бревенчатый, но обшитый тесом и спланированный по образцу дворянской усадьбы тургеневских времен. Небогатой, очень простой и ладной усадьбы с мезонином и флигелем для мастерской.

– А, вот печь твоя новая! – сказала Тамара, войдя в просторную комнату на первом этаже.

– Она, – кивнул отец. – Это голландка, под изразцы. А в кухне русская, в ней готовлю.

Еду, приготовленную в русской печи, она любила, а отец и вовсе считал единственно подходящей для человека, добавляя, впрочем, что средиземноморская лучше, да где ж ее взять в Озерце. Тамара полагала, что русская печь подходит ему еще и потому, что возиться с едой вообще не нужно: сложил в чугунок мясо и овощи, залил водой, поставил в вытопленную печку на ночь – утром вынул готовое. Для здоровья в самом деле идеально, тем более при его аскетизме и в его возрасте.