Рио-де-Жанейро: карнавал в огне - Руй Кастро

«Corta-Jaca» (название означает «Разрежь джекфрут» — так называют большой колючий плод со сладкой мякотью) не была новинкой, недавно ставшей популярной. Эту песню Чикинья написала в 1895-м для музыкального ревю в театре на Праса Тирадентеш, и с тех пор она появлялась и в других ревю. На эту мелодию сочиняли разные тексты, но они всегда подчеркивали невероятное сходство этого плода с женским лоном. Самый непристойный вариант звучал так:

Я — джекфрут, истекаю соком,Я очень вкусный,Как сладко меня пронзить.Я восхитительный джекфрут,С любовью жду ножа,Что войдет в меня.О, как сладко пронзить джекфрут,Да, любовь моя, смелее,Да, да, вот так,Вонзи нож снова и снова.О-о, как сладко пронзить джекфрут,О, да, любовь моя, смелее,Еще.

В тот вечер в Катете Наир де Теффе исполнила на гитаре эту песню в присутствии дам в жемчугах и мужчин в медалях, а тень Риан от души хохотала за ее плечом.

Нужно все-таки добавить, что Наир не пела, а только сыграла мелодию в аранжировке, которую написала специально для нее Чикинья (композитор заболела и не смогла сама прийти в Катете). Не сохранилось данных о том, чтобы гости, среди которых были и профессиональные певцы и дирижеры, попадали в обморок или бились в истерике. Гром грянул только несколько дней спустя, под управлением недругов Эрмеша в конгрессе. И в основном ворчливого коротышки — сенатора из Баия Руя Барбоша, который счел, что «Corta-Jaca» — танец, и гремел с трибуны: «Это самый низменный, самый грубый, самый вульгарный из всех дикарских танцев, собрат батукады, катерете и самбы. Однако на президентских приемах „Corta-Jaca“ играют с таким почтением, будто это Вагнер, и вы считаете, что совесть нации должна смолчать!»

Старик сенатор был отчасти прав: «Corta-Jaca» — машише. А машише — это танец черных кариок, достаточно бесстыдный и популярный по всей Европе. Танец этот назывался «бразильское танго», и архиепископ Парижа объявил его греховным. Вот только в Катете, что бы там ни говорили, под «Corta-Jaca» никто не танцевал. Присутствующие ограничились ролью слушателей и вели себя прилично. Они разволновались бы значительно больше, если бы заиграли Вагнера. Никто ничего и не заметил бы, не подними политики такой шум.

Но это не важно. Вместе с «Corta-Jaca» бразильская музыка негров и бедняков — низменная, грубая, вульгарная — наконец вошла во дворцы и великосветские салоны. И уходить оттуда она не собиралась.

Наир де Тэффе и Чикинья Гонзага никогда не встречались, но в историю вошли вместе, потому что обе они нарушили бразильские социальные устои. В 1914-м такое могло случиться только в Рио. Здесь сливки общества, определявшие его устои, жили бок о бок с теми, кому было суждено их нарушить. По той же самой причине неудивительно, что это сделали именно женщины. И не просто женщины, а кариоки с разным цветом кожи. Голубоглазая блондинка Наир происходила из английской семьи (Додсуорт) по материнской линии и из немецкой (фон Хофнхольтц) — по отцовской. Чикинья была мулатка, дочь черной свободной женщины и обеспеченного белого, офицера, племянника военного героя Дукиди-Кашиас, в ее семье было несколько врачей. Все сложилось очень естественно и очень по-кариокски.

Не реже, а может быть и чаще, негров, иммигрантов и мулатов женщины устраивали в Рио захватывающие дух революции между 1830 и 1930 годами. Пока в провинции обычная бразильянка была обречена носить густую вуаль, весь день сидеть дома и молиться, кариоки привыкали выходить на улицу, разглядывать витрины, заказывать платья у профессиональных портных, ходить в театры, сидеть в чайных за чашкой чая или мороженым, обедать или ужинать в городе, и чтобы какой-нибудь джентльмен проводил их потом домой. Они с пользой потратили эту сотню лет, создали женскую прессу, боролись за основание республики, писали эротические стихи, занимались «мужскими» профессиями, основывали феминистские организации и добывали для себя избирательное право, которое получили в 1932-м, через четыре года после своих британских сестер и на тринадцать лет раньше француженок, итальянок и японок. Они первыми вышли на улицы в брюках, в платьях с оголенной спиной и платьях без бретелей, последние еще называли «хоть бы оно упало» («tomara-que-caia»). Но это случилось только после того, как их бабушки и прабабушки пережили долгий — более двухсот лет — период заточения и угнетения.

Возможно, в Рио конца шестнадцатого столетия, когда белые семьи еще только начали селиться на холме Каштело, женщины пользовались сравнительной свободой в стенах города. Когда же в семнадцатом и восемнадцатом веках поселение спустилось с холма и разрослось, их свободу стали все больше ограничивать, и в конце концов они оказались запертыми в собственных домах и могли разве что выглядывать в окошка, да и то если повезет. Так было не только в Бразилии, даже в Европе большинство женщин жили между кухней и спальней, звали мужа «господин» и прятались, если в дом приходили гости. Но в Бразилии условия их жизни отличались особенной жестокостью, и длилось все это до начала девятнадцатого века. Женщин по возможности держали неграмотными (чтобы они не могли читать романы или переписываться с посторонними). Они выходили на улицу только в церковь, укрывшись черными мантильями и в сопровождении дуэньи. У них даже не было возможности выглянуть, поигрывая локоном, из окна и посмотреть, что сейчас носят.

Все окна были закрыты ставнями из перекрещенных деревянных реек, знаменитыми гелосиаш, так что со стороны было практически невозможно заглянуть внутрь. Говорили, что гелосиаш — это мера предосторожности против нападения на губернатора или вице-короля, которое могло произойти, когда те проходили по улице, но все знали, что причина кроется в ином. На этом законе — древнем португальском обычае, унаследованном от мавров, настаивали отцы и мужья, опасавшиеся, что их жен и дочерей увидит в окно кто-нибудь, кто сможет предложить им кое-что получше. Но, пряча женщин за крепкими ставнями, будто невольниц гарема, они добились только того, что в доме буквально нечем было дышать, а прекрасным дамам и девицам до ужаса хотелось выбраться в мир.

Когда порт Рио открыли для международной торговли в 1808-м, иностранцы начали прибывать сюда толпами, и вскоре они поняли две вещи. Во-первых, что на улицах почти нет бразильянок, а вот за окнами, забранными гелосиаш, их очень много. А второе, что хоть они и сокрыты от мира, сквозь решетки вполне можно разглядеть их прекрасные глаза и с удовольствием пофлиртовать. Типично колониальная атмосфера, хотя Рио уже не был колонией. Он поднялся на ступеньку выше, стал теперь столицей королевства, и в соответствии с новым статусом ему предстояло полностью изменить свой внешний облик — впервые в истории колониальный город становился столицей империи, к которой принадлежал. В первой попытке очистить город интенданте Паулу Фернандеш Вилана (нечто среднее между мэром, начальником полиции и главным санитарным инспектором) потребовал уничтожить гелосиаш, которые мешали циркуляции воздуха, уродовали улицы и от которых в домах стояла вонь. Осознав, что это значит, некоторые главы семей воспротивились нововведениям и оставили гелосиаш на окнах. Но женщины им отомстили.

Чтобы завязать роман, достаточно было обменяться взглядами через решетку или переглянуться по дороге из церкви домой. По рассказам иностранных путешественников, бывало немало случаев, когда даже самые безупречные леди принимали закутанных в плащи или увенчанных цилиндрами любовников, которые взбирались на веранды и пробирались в дом с ловкостью, достойной Скарамуша. Им приходилось полагаться на сводниц — дуэний, горничных или служанок. Моя любимая сцена подобного толка (и любимая картинка в длинной галерее «портретов» Рио) — гравюра баварца Йохана Морица Ругендаса, относящаяся примерно к 1822 году, где изображено следующее: хорошо одетый молодой человек запрыгнул на веранду к поджидающей его прелестной молодой женщине, а служанка с хитрым видом как раз собирается ретироваться или, кто знает, постелить постель.

Шли годы, гелосиаш падали одна за другой, как маленькие Бастилии, под напором прогресса и перемен, постигших сам город. Когда сняли все до единой, в окна полились солнечные лучи, и последние из кариокских узниц буднично поправили прически перед зеркалом и победительницами вышли на улицы.

Рио уже был готов их встретить.

Возможно, это и клише, но тем не менее верное: великие города бывают мужественными и женственными. Я говорю не о том, жителей какого пола в них больше, но о духе, который преобладает на их улицах. Лондон, Нью-Йорк и Токио, например, города-мужчины — серьезные, отстраненные, деловые. Париж, Рим и Рио — женщины, романтичные, изменчивые, соблазнительные. Если вам довелось немного поездить, вы знаете, что так оно и есть.