Джек Лондон. Собрание сочинений в 14 томах. Том 8 - Джек Лондон

Но этим и ограничивались его связи с другими капиталистами: он решительно отказывался быть партнером в чужой игре; он хотел в одиночку разыгрывать свои карты и отвечать за высокую ставку своими собственными деньгами. Особенно привлекала его недавно основанная в Доусоне фондовая биржа. Он никогда не видел такого института, но быстро постиг его сущность и научился пользоваться им. Биржа стала для него новой азартной игрой, и зачастую, даже когда этого не требовали его личные финансовые комбинации, он, по собственному выражению, мутил воду просто так, для баловства.

— Это малость веселее, чем «фараон», — сказал он однажды, после того как биржу лихорадило всю неделю только потому, что Харниш играл то на понижение, то на повышение; когда он в конце концов открыл свои карты, ему очистился такой куш, который для всякого другого был бы целым состоянием.

Многие из тех, кому повезло на Клондайке, вернулись на юг, в Соединенные Штаты, чтобы передохнуть после жестокой битвы за золото у Полярного круга. Но когда Харниша спрашивали, скоро ли он уедет, он только смеялся и отвечал, что уедет не раньше, чем разыграет все свои козыри. И добавлял, что нужно быть дураком, чтобы бросить игру как раз в ту минуту, когда у него козыри на руках.

Среди тысяч чечако, преклонявшихся перед Харнишем, твердо установилось мнение, что это человек, не знающий страха. Но Беттлз, Макдональд и другие старожилы качали головой и, посмеиваясь, говорили: женщины! И они были правы. Он, как огня, боялся женщин с тех самых пор, когда восемнадцатилетним юнцом на пути в Аляску повстречался с женщиной из Джуно по прозвищу Королева Анна и та открыто и беззастенчиво навязывала ему свою любовь. В сущности, он и не знал женщин, для него они были загадкой; он родился на прииске, где женщины появлялись редко, сестер у него не было, матери он лишился в раннем детстве — он вырос среди мужчин. Правда, после того как он сбежал от Королевы Анны, он на Юконе видел женщин и водил с ними знакомство. Это были первые женщины, отважившиеся перевалить через Чилкут и пуститься по следам мужчин, открывших золото на Аляске. Он шел вместе с ними, но ни один ягненок так не дрожал перед волком, как он дрожал перед своими спутницами. Только мужская гордость удерживала его подле них; но женщины остались для него закрытой книгой, и, конечно, он предпочитал их обществу любую карточную игру.

Теперь, став общепризнанным королем Клондайка, носителем и других громких титулов, а именно: король Эльдорадо, король Бонанзы, барон лесной промышленности, князь золотых приисков, не говоря уже о самом высоком звании — звании Отца старожилов, — теперь он пуще прежнего боялся женщин. Он всегда был их баловнем, но никогда они так настойчиво не гонялись за ним, как сейчас; и с каждым днем все больше и больше женщин приезжало в Доусон. Сидел ли он за обедом в доме приискового инспектора, угощал ли вином посетителей на танцульке или давал интервью журналистке из нью-йоркской «Сан» — все представительницы прекрасного пола неизменно вешались ему на шею.

Только одна женщина не охотилась за ним — Фреда, танцовщица, которой он подарил десять мешков муки. Только с ней чувствовал он себя свободно, потому что она никогда не пыталась увлечь его. И, однако, именно она еще во сто крат усугубила его страх. Случилось это осенью 1897 года. Он возвращался с одного из своих молниеносных походов, во время которого обследовал ручей Гендерсон, впадающий в Юкон чуть пониже реки Стюарт. Зима застала его врасплох, и он с трудом продирался все семьдесят миль пути на утлой лодке сквозь густую ледяную кашу. Ведя лодку у самого припая, он проскочил плюющееся льдом устье Клондайка, но успел заметить человека, который, видимо, в сильном волнении, метался по берегу, показывая рукой на воду. И Харниш увидел, что в самой гуще ледяной каши тонет одетая в меха женщина. Воспользовавшись просветом в крутящемся водовороте, он в две секунды очутился на месте и, погрузив руки до плеч в воду, осторожно втащил женщину в лодку. Это была Фреда. И ему оставалось бы только радоваться ее спасению, если бы она, когда ее привели в чувство, не глянула на него сверкающими гневом синими глазами и не спросила: «Зачем? Ах, зачем вы это сделали?»

Это его озадачило. В ту ночь и еще несколько дней подряд он против обыкновения не засыпал как убитый, а долго лежал без сна, вспоминая ее лицо, горящий гневом взгляд и снова и снова вдумываясь в ее слова. Искренность их не вызывала сомнений. Горький упрек вырвался у нее из самой глубины души. Она в самом деле сердилась на него. И все же он не мог найти разгадку.

Когда он встретился с ней, она отвернулась от него с презрением и злостью. Правда, потом она пришла к нему, просила у него прощения и намекнула, что один человек где-то, когда-то отнял у нее желание жить; каким образом отнял, она не сказала. Она говорила от чистого сердца, но бессвязно, и он понял только, что это случилось много лет назад; и еще он понял, что она любила этого человека.

В этом все горе — любовь. Все беды от нее. Она страшнее стужи и голода. Против женщин он ничего не имел; сами по себе они очень славные, и смотреть на них приятно; но вместе с ними приходит это страшилище — любовь — и опаляет их, мутит разум, и тогда уж от них всего можно ожидать. Фреда — чудесное создание, здоровая, красивая и очень неглупая; но пришла любовь — и вот уж ей жизнь не мила, она уезжает на Клондайк, хочет покончить с собой, а его ненавидит за то, что он вытащил ее из воды. Что ж, до сих пор он не болел любовью, как не болел оспой; но его постоянно подстерегает эта болезнь, она не менее прилипчива, чем оспа, а протекает куда тяжелее. На какие страшные и безрассудные поступки она толкает людей! Вроде белой горячки, только еще хуже. И если он схватит эту болезнь, она может скрутить его, и он свихнется, как все. Ведь это умопомешательство, к тому же заразительное. Сколько мужчин до безумия влюблены в Фреду, и все они хотят жениться на ней. А она влюблена в кого-то на другом краю света и даже не глядит на них.

Но самый страшный, самый беспощадный удар нанесла ему Мадонна. Однажды утром ее нашли мертвой, с простреленной головой, в ее хижине. Она ушла из жизни, не оставив ни объяснения, ни прощального привета. Пошли толки и пересуды. Какой-то остряк, выражая общее мнение, сказал, что покойница недаром поторопилась, — время, мол, не ждет. Все знали и вслух говорили о том, что Мадонна покончила с собой от несчастной любви. Корреспонденты подхватили это, и опять Время-не-ждет, король Клондайка, занял видное место среди сенсаций воскресных выпусков в Соединенных Штатах. Газеты писали, что Мадонна, переехав из Сёркла в Доусон, вела честную жизнь, и так оно и было. Здесь никто не видел ее в салунах. Сперва она зарабатывала на жизнь стиркой белья, потом купила швейную машину, шила для золотоискателей походные парки, меховые шапки, рукавицы из лосиной кожи. Когда на Юконе открылся первый банк, она поступила туда конторщицей. Все это и еще другие подробности были известны, и о них много говорили, хотя никто ни в чем не упрекал Харниша, признавая, что он лишь поневоле стал виновником ее безвременной кончины.

Больше всего мучило его сознание, что это правда. Никогда не забыть ему последнего вечера, проведенного с ней. Тогда он ни о чем не подозревал, но теперь, оглядываясь назад, он с горечью, до мельчайших подробностей припоминал эту последнюю встречу в канун ее трагической смерти. Теперь все стало ему ясно — ее спокойствие, какая-то умиротворенная отрешенность, словно все житейские тревоги рассеялись, отошли от нее, почти материнская ласка ее слов и движений. Он вспоминал, как она смотрела на него, как смеялась, когда он рассказывал анекдот про Мики Долана, по ошибке застолбившего участок в лощине Скукум. Она смеялась весело, но сдержанно, не хохотала громко и заразительно, как когда-то. Не те чтобы она была грустна или расстроена. Напротив, она казалась такой довольной, безмятежной! Она обманула его, и он, дурак, ничего не заметил. Он даже решил, что она разлюбила его, радовался этому и уже предвкушал, какая между ними будет хорошая, крепкая дружба, когда эта злосчастная любовь наконец перестанет мешать им.

Но вот он с шапкой в руках, уже открывая дверь, попрощался с ней; и тут она вдруг наклонилась и поцеловала ему руку. Это очень удивило его; но тогда он только смутился, а теперь с ужасом вспоминал этот поцелуй, и ему казалось, что он все еще чувствует на руке прикосновение ее губ. Она прощалась с ним, прощалась навеки, а он ничего не понял. И в минуту прощания и весь вечер, с хорошо знакомым ему хладнокровием и решимостью, она глядела в лицо смерти. Если бы он только знал! Пусть любовная горячка пощадила его — он все равно женился бы на ней, мелькни у него хоть смутная догадка о том, что она задумала. Но и это не помогло бы: она была горда и никогда не вышла бы за него, зная, что он женится на ней из жалости. Ее ничто уже не могло спасти. Грозный недуг сразил ее, и с самого начала она была обречена на гибель.