Мужчины, рожденные в январе - Е. Рожков

Года три длилась эта «развеселая» жизнь. Зимой, как раз после Нового года, пробыв всю ночь в какой-то компании, Вениамин вернулся домой под утро, помятый, расстроенный, пропахший табаком. Долго лежал на диване, не то думал о чем-то, не то просто отдыхал от утомительной ночи, потом выпил коньяку и ни с того, ни с сего стал собирать свои вещи в большой чемодан. Он не спешил, когда укладывал белье, рубашки и костюмы, ничего не объяснял. Смуглое, с узковатым разрезом глаз, большими пухлыми губами красивое лицо, от коньяка порозовевшее, было вызывающе спокойно и сосредоточенно. Катя поняла, что муж уходит навсегда: раньше он уходил без вещей, и она знала: рано или поздно вернется. Ее охватил страх: как же она теперь будет жить? А еще ее пугали разговоры: мы ж предвидели, мы ж предупреждали, так оно все по-нашему и вышло.

Он собрал чемодан, не спеша надел пальто с волчьим воротником, в котором был похож на богатого купца, и с ухмылкой, поигрывая ключом от чьей-то квартиры, направился к выходу.

Катя кинулась мужу на шею, залилась слезами, зашлась в плаче, шепча как заклинание: не уходи, не уходи… Потом она потеряла сознание, и Вениамину стоило больших трудов привести ее в чувство. Он тогда не ушел, но с самой Екатериной что-то произошло, будто она переродилась.

Екатерина заканчивала уборку в зале, а мысли ее были в прошлом.

Как-то Сережа пришел с улицы, остановился у порога и стал пристально глядеть на мать. Губы у мальчика подрагивали, как будто он собирался расплакаться.

— Ты что, сынок? — спросила как можно ласковее обеспокоенная Екатерина.

Сережа молча продолжал смотреть на нее.

— Мам, ты меня любишь? — неожиданно спросил он.

Такого вопроса она не ожидала, хотя дети часто спрашивают матерей об этом.

— Ты ж мой сынок, — ответила Екатерина.

И тогда он кинулся к ней. Она подхватила его на руки, ощутила на щеке, под левым ухом, горячее и сбивчивое дыхание сына. Они долго молчали. Потом Сережа спросил:

— Ты меня не бросишь?

— Да нет же, нет. Но что с тобой такое?

— Мамка Коли Абдашева пьяная как закричит на него: убью, если еще раз стакан с вином разобьешь. А мне можно разбить стакан?

— Конечно, — спокойно и ласково ответила она, — Я даже не рассержусь.

И тут она заплакала.

— Мамочка, ты не плачь, — сказал он, — Я никогда, никогда не буду бить стаканы.

В полдень Стаховы вышли из дома. Было пасмурно и сыро. Темные тучи, будто нанизанные на что-то и оттого неподвижные, гладкие и тугие от чрезмерной наполненности сыростью, ощутимо обремененные ею, готовые в любое время лопнуть и изойти на землю совершенно ненужным ей дождем, почти цеплялись за двухэтажные дома поселка.

Было тоскливо идти под огромной тучевой гроздью, с печалью думая о том, что где-то на земле тепло и солнечно, пасутся на лугу, отмахиваясь от мух, коровы, над речкой и песчаным обрывом, истыканным дырами, летят бумерангами стрижи, на отмели верещат и брызгаются мутной водой ребятишки, рассекая речную гладь, оставляя узкую ленту рябоватого следа с ровными кругами по бокам, молодые ребята катают на лодках загорелых девушек, которые притворно ахают, когда холодные брызги от весел попадают на их разгоряченные тела.

Когда у Стаховых утонул сын, многие им советовали уехать на материк, где, мол, легче будет перенести горе, обрести душевное равновесие, но Вениамин и Екатерина решили остаться здесь. Страшная потеря сблизила их, заставила как бы заново присматриваться друг к другу.

Вышли за поселок, и дорога повела их но берегу моря. А от моря, от водорослей, выброшенных недавним штормом, черневших теперь на белой, отмытой гальке, исходил густой запах йода, темно-серая глубина дышала солью и льдом. Все было наполнено ожиданием жестокого шторма. У горизонта, круто обрываясь, грозовая туча истекала короткими синими полосами, и море там было не такое гладкое, как у берега, а грязное и взлохмаченное.

Три судна, погруженные в воду по самую ватерлинию, день назад вошедшие в бухту, измаенные штормами и дальней дорогой, сбросив груз с верхней палубы, суетливо уходили дальше в устье реки, где до них не дотянутся многометровые, отдающие бутылочной зеленью штормовые волны. От пароходов, увозя к берегу оцинкованные громоздкие ящики и выкрашенные черным лаком бочки, убегали катерки и баржи, спасаясь от шторма в мелководной лагуне за поселком.

Дорога повела Стаховых по склону небольшого холма, средь кочек и кустов ивняка, чахло дыбившегося по обеим сторонам, все круче и круче забирая вверх. Попадались небольшие сырые лощинки с высокой осокой и тальником в рост человека, уже начавшим желтеть. Идти здесь приходилось осторожно: немудрено провалиться по щиколотку в темную, с рыжим отливом, болотистую грязь.

Могила Сережи на самом краю кладбища.

«Вот здесь он уже сорок дней, сорок тяжелых дней… Миленький, родненький мой!..»

Екатерина поправила бумажные цветы, выбеленные дождями и солнцем, прочно державшиеся в поржавевшей проволоке венка, потом стала вытирать тряпочкой небольшой шестигранный обелиск, с которого на нее смотрел улыбающийся Сережа, навсегда влитый с этой прошлой улыбкой в бетон.

«Мы тут, а он там один. Навсегда, навсегда один…»

Сквозь тучи пробился луч солнца, пробежал веселым мальчишкой по крышам домов, точно прожектор на мгновение высветил корабли, лизнул вершину взгорья, блеснув на бронзе рамочек, стекле фотографий, серебре звезд и, как прожитая наспех жизнь, затерялся в бесконечных далях тундры.

Вытирая надгробье, Екатерина коснулась влажной земли, окованной бетоном, и глухо ахнула. Она стиснула зубы, а лицо ее было все такое же тихое и бесслезное.

Пошел мелкий, почти невидимый, холодный дождь. Даль затянуло безликой серой пеленой. Дождь заметно набирал силу. Потом, будто стенобитный крепостной таран, ударил в тишину первый порыв холодного ветра. Побежала густая рябь по морской глади, пригнулась к земле жесткая, увядающая трава, застонал потерявший прежнюю гибкость кустарник. Ветер пронесся над взгорьем, тревожно зашелестев бумажными цветами.

Стаховы заторопились домой. Тропинка была сырой, но еще не раскисла. Корабли, как нарисованные гуашью, размывал серый дождь. Вода на море пузырилась, вздымались крутые волны, с пенных гребней срывало ветром соленую изморось.

На танцах, куда Вениамин пришел первый раз, он сразу приметил рослую красивую девушку в темной мини-юбке и в «бесстыжке»— кофточке из прозрачного, воздушного капрона. Он был просто поражен, как этот розовый цветок вырос здесь, на промороженном Севере. Наивная провинциалочка была просто прелесть! А как она лихо отплясывала под бездарный оркестр, с каким упоением изгибалась и порхала по залу.

Он только вернулся из армии — служил в стройбате — и на заработанные в течение этих лет деньги мог одеться по последней моде. Местные чернофрачники сначала с бычьей ненавистью метали в него, как тяжелые камни из пращей, взгляды. Но Вениамин успел обзавестись и друзьями.

Так ему досталась самая лучшая поселковая девочка. Он умел это — побеждать без боя.

Он хорошо знал, как обращаться с провинциалочками, опыт — великое дело. Когда он болтал девчонке о буддизме, так сказать «навешивал лапшу на уши», то стремился заставить поверить ее в то, что он особый человек, выше других, таинственнее, необычнее и ее любовь к нему стоит жертв.

Она быстро подарила ему первый поцелуй и первую ночь. А когда через несколько месяцев сказала, что беременна, он честно поставил перед ней вполне конкретные условия: непременно ежедневно чистая рубашка, здоровая витаминизированная пища и, главное, абсолютное невмешательство в его личную жизнь. Он ведь тоже не собирался вникать в ее личную жизнь, ну, разумеется, она, как всякая женщина, обязана быть верной ему и вообще не давать поводов для поселковых сплетен.

В сущности, они жили неплохо. Екатерина хоть и не умела многое, но старалась. Она была бесхарактерной, и, как из податливого материала, Вениамин медленно и осторожно лепил из нее нужного ему человека.

Как-то он пришел с вечеринки в приличном подпитии, рубашка — этого-то он не заметил — была запачкана губной помадой. Екатерина вдруг потребовала объяснений, стала проявлять свое «я», решила ограничить его свободу и вообще… Он ударил ее. Конечно, ударил не сильно, больше для порядка и острастки, а она заплакала. Проснулся сын — ему тогда было четыре годика, — увидел плачущую мать и тоже захныкал.

— Не мучай маму, ты плохой, я не буду называть тебя папой.

«Так вот оно что! Вместо того чтобы воспитывать сына в уважении к отцу, любви к нему, она учит отца ненавидеть».

В ту ночь Вениамин ушел из дома и не возвращался дня три: жил у друга в общежитии. Потом скрутила тоска по семье. Или он привык к тому порядку, ухоженности, которой был окружен, или уже тогда в нем начинало что-то ломаться, перестраиваться.