Пушкин: Ревность - Тамара Катаева

Но Наталья не была признанной герцогиней ни при жизни, ни после смерти. Детям дали имена небольшого имения в герцогстве. Графы. Они уже призраков не ловили и вели себя очень культурно. К русской славе, к тому, что каждый русский, буде знал бы про тени их дома, входил бы с трепетом, — не ревновали.

АЛЕКСАНДРИНА: С кем сейчас Пушкин из живущих, кому он принадлежит сейчас, кто ему есть сейчас соперник? Та, которая выходила за него замуж, которая носила его имя, — где она сейчас? Ее нет, нет. Нет и никого, наверное, и из его пленниц, схваченных и заключенным им в его стихи, — на всей планете живет сейчас с Пушкиным одна Александрина. Она живет в доме, полном призраков, посреди гостиной висит портрет Дантеса, beau frère, все еще красавец, французский видный деятель, дочь вывозить — родней считаться… О Пушкине в доме говорить нельзя, они с супругом расскажут под запись дуэльную историю — как все и без них ее знают, а то, что знает она одна и о чем, как все думают, догадывается муж, — это не для этих стен. В замке целый век будет тишина, не будет произнесено имя Пушкина. Даже эмигрантки-Гончаровы, рассеянные по миру дворянки, гостьи потомков Фризенгофов, никому не напомнят, чьи тени здесь бродили… Выжившие, пережившие — поднимаются на более высокую строчку в турнирной таблице, как в спорте. Кто пережил всех, тот чемпион. Борьба за жизнь, то упорная, то только на везение, матч идет, и Александрина — победительница.

АЛЕКСАНДРИНА: Незаконная герцогиня еще лучше законной. Законную назначили, выбрали из тех, кого нельзя не выбрать. Они сидели в своих домах, фамилиях, землях, известные и пронумерованные, на кого-то и выпал выбор, кому-то — не отказали. Неравнородную — увидели саму по себе, посчитали, что личные ее неотразимые чары стоят истории герцогского дома.

А для интереса, для сказки, для балагана — незаконная герцогиня еще лучше законной.

Личные достоинства перевешивают достоинства рода, записанные в анналах, за каждую строчку бились они, их предки, гнали на смерть вассалов, сиротили семьи, отдавали детей. Все — веками. Герцог сидел в театре, гордо подняв голову, служащая с номерком была готова упасть в обморок, его дворецкий знал, что тот, кто пришел к его светлости по нужному, коммерческому делу, будет принят и, покуда ожидает в приемной, не посмеет занести ногу на ногу. И потом находится старший сын сестры, которого до смерти обоих сыновей герцога вовсе не готовили к высокой и суровой должности главы дома, и, уже вступив на стезю наследника, думает ввести в этот дом маленькую русскую или румынскую какую-то там шляхтинку. И она уже убедительно, тончайше верно в каждой сдержанной и не напоказ детали усвоила все, что надо для исполнения роли, как гениальная актриса. Или не гениальная — но все актрисы хороши, когда на них женится главный режиссер. Если гениален он, то и она будет каменно молчать или закатывать совершенно настоящие, не разыгранные истерики ровно столько, сколько надо, так, чтобы зритель верил всему. Если режиссер не столь уж велик, так и театришко, и зритель его — все в одной гамме, его любимая актриса все равно будет примой и эта прима будет от Бога, как всякая власть. Театральная власть — ярче реальной, она разыгрывается on line и в единой трактовке, все, кто не покинул зал, ее признают, и значение ее не оспаривается историками. Царица на сцене — она абсолютнее абсолютной, ей не нужны никакие реалии, она завернется в рубище, встанет посередине, а даже если глазками забегает в испуге, то АВТОР выйдет и сам скажет грозно: «ЦАРИЦА!!!», ловко отведет от нее свет, а монологи уж загодя концептуально подсократит иль уберет вовсе, и зритель будет благоговейно коситься в ее угол.

Герцогские дома — антреприза.

Хороший наследник не волен в своих предпочтениях: многовековая история, войны, троны и падения — или глазки с коленками, или даже загадочная славянская душа, страсть, молчаливый холод тещи, ее старость, ее тайны — все это важное только для него самого, для тепла его гостиной и радости его спальни. Глава герцогского дома читает другой текст — там нет места юным Наташам, племянницам русской генеральши. Как вы говорите? Еще был и Пушкин? Удивительные нравы! И внучки третьей Натальи, кажется, уже совершенно помешанной особы. Он — человек долга. Даты его правления будут записаны в те же книги, что и деяния, пусть более громкие и славные, его предков, но он по крайней мере не уронит своего долга. Ни-ка-ких выскочек!

Ну а чернь, цирковые зрители — они, конечно, более интересуются Золушками. Что им законная, бледная и длинноносая герцогиня, триста лет назад предназначенная наконец соединить два дома, — куда волнительней история площадной страсти, чего угодно — что даст возможность и над герцогскими предрассудками снисходительно и со знанием дела посмеяться, и для подрастающих дочурок короны с женой за чаем попримерять.

МАСКА: Москва стремилась вверх, да так, чтобы было видно. Куполами, колокольнями, дворцами. Петербургу некогда и не для кого каждому по отдельности выделяться, императору нужна была столица, ее — в два этажа каменной кладки — наложили на готовый план. На такой же плоский рельеф, под такое же плоское небо. Сверху и снизу покрасили серым. Где нашлось средств, добавили золотых шпилей, черных кованых решеток, Баженова затейничать не пустили, все делали по-заграничному. То, что было нарядным в Италии, веселило синьоров — призраком, как другая реальность, вставало из туманов, полное российских административных законов, чиновничьих будней, женских карьер. Кто хочешь становился фантастиком, поэтом. Не мог же Пушкин быть москвичом — только москвичом, как бы ни радовалось его сердце и дружелюбная душа всему московскому, он не был бы собой, каб не любил Москвы, — но холод и графика его несостоявшегося позднего творчества, вериг светских условностей, которые навесил он на себя, покуда все не вызрело и не написалось, — не написалось никогда, его небоязни смерти — ах, почему он ее не побоялся, почему подумал, что не хватит сил жить! Все это могло быть только в Петербурге, крутиться, путать следы в огромном, плоском, темном и светящемся городе.

Друг Нащокин клеил кукольный дом. Зачем Людовик Баварский строил замки в натуральную величину — как это вульгарно: ведь не обошлось же без архитектора, проектировщика, подрядчика, перекрытий, растворов, стропил, поставщиков — где тут летать валькириям среди строительных лесов, да и потом — как себя среди них чувствовать, если так хорошо менеджерски потрудился, такой проект осилил! Собирал бы лучше, как сумасшедший губернатор, городок Петрополь, полный чудесных зданий и садов, с водой в каналах и с лодочками, еще — темная комната, без электричества, без свечей, свет тоже надо устроить какой-то не сразу понятный, льющийся как музыка — и там один-единственный человечек — он, Пушкин. Летает, в крылатке, как с крыльями, где хочет, черненький, в черненьком, носатый, чистый француз, открывающий рот и изрекающий чистые, ясные мысли, будто не о нашей жизни, как ему в голову пришло: а если его за брюшко взять, отнести в другой макетик, приоткрыть крышечку усадебного домика — сарай сараем, однако ж с фризом, с крыльцом, с колонками, — как прост и ясен классицизм! Это и Пушкин знал — что его слово такой же расчищает гармонический простор, будь только слово его сказано. Сажаешь его в домик, в кресла, тарелочку с грушами перед ним, перо гусиное полохматей, свечу оплывшую: так какие стихи! Какие заметки! Какие просто письма! На скрижали!