Путь на Олений ложок - Константин Кислов

Напряженно и долго длилась пауза, казалось, что полковник забыл о своих собеседниках. Котельников незаметно вышел из кабинета, собрался уходить и Шатеркин, но Павлов неожиданно остановил его.

— А вы, пожалуй, напрасно отказались от встречи с Онучиным. Мысль была правильная.

— Может быть, — неуверенно произнес Шатеркин, — но я подумал, товарищ полковник, и решил, что встреча в этих условиях ничего не даст.

— Однако мне все-таки думается, что это никак не может помешать делу, если… — полковник вдруг замолчал, задумчиво побарабанил по столу пальцами, спросил: — Передачи он получает?

— Не часто.

— Это уже хорошо…

Павлов достал из стола почтовый конверт, вытряхнул из него на ладонь несколько небольших фотографий и, отобрав нужную, подал ее капитану.

— Возьмите.

— Так это Онучин! — с удивлением воскликнул Шатеркин.

— Конечно, поэтому я и даю ее вам, чтобы у вас был предлог… Сегодня же поговорите с ним…

Похоже было, что Шатеркин сразу не понял Павлова. Но это длилось совсем недолго. Он улыбнулся и сказал:

— Теперь я вас понимаю, Михаил Алексеевич, понимаю…

18. Допрос Онучина

Дежурный надзиратель привел Романа Онучина в следственную тюремную камеру, где его ожидал Шатеркин.

— Садитесь, — сказал капитан, кивком головы указав на табуретку.

Перед Шатеркиным был теперь не тот вор-стиляга, каким он его видел две недели тому назад. На нем уже не было рыжего мешковатого пиджака, туфель на «гусеницах»— все это он в первые же дни проиграл сокамерникам, и по этой причине на его худых угловатых плечах внакидку висела какая-то замалеванная красками и пропитанная олифой курточка. На голове больше не красовалась копна неприбранных бурых волос — ее остригли. И только холодные серые глаза по-прежнему глядели с неприкрытой наглинкой. Он недружелюбно взглянул на капитана.

— Зачем вызвали?

Капитан улыбнулся:

— Не думаю, чтобы я оторвал вас от большого и полезного дела.

— Давайте без антимоний, капитан! Что вам от меня надо?

Шатеркин раскрыл перед Онучиным тяжелый серебряный портсигар.

— Закуривайте.

— Купить хотите? Не выйдет!

— Дело хозяйское. Тогда вот что, давайте перейдем к делу.

— У меня с вами нет никаких дел. — Онучин отвернулся.

— Есть вопрос: за несколько дней до ареста вы были на открытии ипподрома?

— Не помню.

— А вы хорошенько подумайте и скажите, с кем вы сидели в кафе на ипподроме незадолго до ареста.

— Вам лучше знать.

— Отвечайте без фокусов, — повысил голос Шатеркин.

— Ни с кем я нигде не сидел, — покусывая губы, ответил Онучин. — И что это за новый допрос? Следствие по моему делу закончено.

— Не совсем так.

— Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы. Давайте сюда прокурора.

Онучин поднялся с табуретки, на его сером худощавом лице появился бледный румянец.

— Сядьте, — приказал Шатеркин. — Я думаю, что мы обойдемся и без прокурора, поскольку есть его разрешение разговаривать с вами.

— А я хочу обязательно при его личном участии, меня так больше устраивает.

— Прекратите сейчас же ваши кривляния.

— Все, капитан, разговор закончен!

— Нет, не закончен. Разговор только начинается. — Шатеркин взял со стола фотографическую карточку и положил ее на столик перед Онучиным, не сводя с него острого, испытующего взгляда. — Узнаете?

Онучин сделал все, чтобы не показать своего удивления. Только брови слегка дрогнули. Он опять отвернулся к стене и даже попытался что-то насвистывать, но капитан оборвал его.

— Здесь не место для художественной самодеятельности. Отвечайте на вопрос.

— Как это вам удалось? — наконец спросил Онучин.

— Это не имеет значения.

— Между прочим, неплохо схвачен момент, — Онучин рассмеялся, обнажив щербатые зубы. — Хорошо… И что же вас интересует, гражданин капитан?

— Думаю, что вы человек догадливый и поймете, что меня может интересовать.

Онучин долго молчал. Когда это могло случиться? В кафе тогда было очень много посетителей, но он не видел ни одного фотографа. Неужели за несколько дней до этого глупого «часового дела» за ним уже следил недремлющий глаз уголовного розыска? Шатеркин понял состояние Онучина.

— Напрасно ломаете голову, все выглядит гораздо проще. Если бы на третий день после открытия ипподрома побывали там, вы бы увидели на фотовитрине этот снимок. Кто здесь с вами сфотографирован?

— Люди.

— Кто они?

— У воров не принято интересоваться деталями.

— Давно вы знаете этих людей?

— Недавно. — Онучин кинул на Шатеркина откровенный насмешливый взгляд. — Который вас интересует больше всего?

— Говорите о всех, не ошибетесь.

— Я могу говорить только о себе, о своей дорогой мамаше…

— Что же, значит надо полагать, что это ваши сообщники по преступлению, — после непродолжительной, но напряженной паузы, сказал капитан, решительно откачнувшись от стола.

— Нет, нет, — поспешно ответил Онучин. — Это просто случайные связи, мало ли их бывает… — Онучин взглянул на фотографию, лежавшую перед ним. — В середине я, это вы, кажется, хорошо видите…

— Дальше?

— Справа… Справа Фима, — нарочито небрежным тоном произнес Онучин.

— Не Фима, это слишком нежно и женственно, а Ефим Стриж, старый карманный вор, — поправил его Шатеркин.

— А вы, однако, знаете лучше, чем я…

— Продолжайте, — повелительно сказал капитан.

Онучин насупился, опять капризно закусил губу.

— Я вас слушаю, — повторил Шатеркин.

— Да-а… Рядом с Фимой — знакомая девушка, слева от меня — Иван Петрович. Все.

— Не все.

— Но я их плохо знаю, гражданин капитан, и поэтому ничего больше не могу сказать.

— Иван Петрович… Это тот самый, который приходится вам крестным отцом?

— Вы уже знаете?! Кто-то хорошо на вас работает.

— Это не относится к нашей беседе. Продолжайте.

— Охотно подтверждаю ваши, так сказать, оперативные данные, но ничего, к сожалению, не могу сказать нового.

— Откуда и когда появился ваш крестный отец?

— Знаю, что откуда-то и когда-то приехал.

— Не валяйте дурака, Онучин!

— Извиняюсь, гражданин капитан, вы опять забыли мою настоящую фамилию. Напоминаю вам: Том Штюбер.

Шатеркин с отвращением и жалостью поглядел на Онучина.

— Эх, Том Штюбер… Своим умом дошли до этого, или вас так окрестил Иван Петрович? Его профессия?

— Не знаю. Он недавно приехал из-за границы и поскольку в нашем городе нет биржи труда, на учет безработных, видимо, не встал.

— Из какой страны?

— Кажется, обыкновенный репатриант, из бывших перемещенных лиц, которых теперь вывозят из Западной Германии.

— Чем он намерен был заняться?

— Это вы можете спросить у него. Он вам даст исчерпывающие ответы.

— Где он остановился? У родственников? У знакомых?

— Может быть, у родственников, может быть, у знакомых, а может быть, у тех и у других, — ехидно улыбнулся Онучин.

Шатеркин старался держать свои нервы в туго сжатом кулаке. Он тоже улыбался, но эта улыбка недешево обходилась ему.

— Насколько мне помнится, вы жили по Старозаводской улице, в доме номер десять? — неожиданно переменив направление беседы, спросил он.

— Вы что, хотите в гости?.. Извините, но вы, кажется, забыли, что меня нет дома.

— Нет, не забыл, я это очень хорошо знаю.

— Тогда непонятно, с какой целью вас вдруг заинтересовала моя квартира?

— Меня заинтересовала не ваша квартира, а вашего соседа Денисова, которую вы не раз посещали в этом году.

Онучин насторожился, в безжизненных зеленоватых глазах зажглись слабые огоньки.

— Живем в одном доме, почему бы и не зайти к соседу?

— Не стройте из себя шута. С какой целью вы посещали Денисова?

— Оставьте меня в покое, капитан! — истерично закричал Онучин, вскочив с табуретки. — Я вам больше ничего не скажу. Вы поняли?..

19. Мальчишки продолжают действовать

Катя опустила монету в автомат и набрала номер служебного телефона Шатеркина. Ответа не было: в трубке повторялись глухие продолжительные гудки. Она набрала второй раз — Шатеркин не отвечал.

Постояв в нерешительности еще одну-две минуты, девушка вышла из телефонной будки и медленно пошла в сторону сквера.

Вечер обещал быть теплым и тихим. Где то далеко за большим шумным городом, за просторами поемных лугов тяжело и устало опускалось солнце. Его прощальные лучи теперь уже не доставали ни гладкой нагретой поверхности мостовых, ни прелой пахучей земли в садах и скверах, они гасли в желтоватой трепетной дымке и только чуть-чуть светились тусклой позолотой на крышах домов, на вершинах высоких тополей и кленов, росших по обеим сторонам улицы.