Чужая осень (сборник) - Валерий Смирнов

Детство, детство… Любой ценой вернуть давнее лидерство. Витька пришел на выпускной вечер во всем с иголочки, туфли на нем — папа двести колов отвалил. Да разве один такой Витька был в нашем классе. Целый клан, особняком держалась маленькая элита, попробуй к такой приблизиться. А я до выпускного так и не дошел: сшили мне на заказ первые в жизни брюки — на целый костюм у мамы денег не хватило. И забился я от такой несправедливости в старый подвал нашего дома, прикуривая одну сигарету от другой. Как мне хотелось побывать на том выпускном вечере, который раз в жизни только-то и бывает. Не довелось…

В вузе конкурс — десять человек на место, у меня аттестат с одной «тройкой», естественно, по физкультуре. Не ходил я в школьный спортзал, наивно намекнул учителю, мол, чему мастера спорта перворазрядник научит? А в результате получил заслуженной оценкой по носу.

Поступил все равно, бесплатно, кстати, спортсмены в гуманитариях — редкость. Витька для проформы ходил на экзамены в медин: у его папы все схвачено. Стал наш Витька доктором, только к такому попадать, лучше самому повеситься. Не тот сейчас Витька, не тот. Папашу его доблестного несколько раз из кресла в кресло перебрасывали, чтоб очередное дело развалил, а потом и вовсе выгнали на персональную пенсию.

Витька все привык из его рук получать, поддержка внезапно закончилась, а что он сам умеет? Встречались мы редко, но несколько лет назад я увидел стоящего на остановке трамвая своего старинного неприятеля в костюмчике явно не от Кардена. Победил его в жизненной схватке, но не знает никто об этой победе, как и о том, чего она мне стоила. А тогда, упиваясь свалившейся радостью, подъехал к нему на недавно купленной машине и подвез домой. Странно, будто исчезли долгие годы глухой вражды и мы вспоминали родную улицу, потерявшихся на жизненном пути пацанов: кто ходит в море, кто в шофера подался, кто в зону загремел, а очкарик — тихоня, за которого даже девчонки заступались, говорят, вообще в донельзя засекреченном заведении создает какую-то бомбу, чтобы осчастливить человечество очередным научным открытием.

Разъехались ребята, особенно наиболее толковые. Потому что наш город создан, чтобы производить таланты, а его меняющиеся отцы, словно сговорившись, во все времена стремились довести их до общего знаменателя. И расцветают теперь эти литературно-музыкально-художественно-научно-экономические таланты в Париже, Нью-Йорке и даже в Москве. И расплакался тогда Витька, что врач из него, как из рыбы шашлык, а я неожиданно для самого себя очень скоро устроил его заведующим книжного магазина. И не напоминает о себе моя дубленая не без его помощи шкура, когда захожу к Пономареву за очередной партией литературы, а Витька, как само собой разумеющееся, принимает от меня в презент конфеты. Только конфеты. В громадных подарочных коробках. В память о том, что во времена его королевания именно этот шоколадный арсенал долго служил делу моего физического воспитания. Может, это мальчишество, только понимаю — не Витька причина, что я тот, кем стал. Сам во всем виноват. А отступать поздно. Да и незачем…

— Ты спишь?

— Нет, дорогая, я думал о тебе.

Почему бы не сделать женщине приятное? Тем более, что она позволила мне огромную роскошь хоть немного побыть самим собой.

— К чему все это? — начинает искать пути к отступлению Марина, — все равно у нас ничего не получится. От Вени не уйти.

Конечно, не уйти. Только тебе ведь и уходить не очень хочется, привыкла ты к роскоши, девочка, быстро привыкаешь. Но вот добровольно от нее отказаться — мало кому по силам. Клетка, зато золотая, ты ведь, наверное, уже начала считать себя наследницей Венькиных сокровищ. Женщина всегда остается женщиной, поэтому может переоценить свои возможности. Венька даже в лице меняется, рассматривая новое приобретение, слегка скользя пальцами по шероховатости холста. Разве с такой же любовью его пальцы касаются твоего тела? Нет, девочка, ты для него не любовь — привязанность, не больше. И самое главное, что понимаешь ты это не хуже меня. Куда тебе уходить? Закончишь университет — иди, работай, заколачивай свой стольник в месяц. При твоих запросах как раз на сигареты, белье и косметику, если на все это вообще зарплаты хватит. И замуж ты вряд ли захочешь, ведь деловой на тебе не женится, у них только любовницы, словно сошли со страниц «Пентхауза», жены другие, совсем другие. А за инженера ты не выйдешь, слишком хорошо к себе относишься. Понимаешь, что жить с ним глупо: будешь вкалывать, словно ломовая лошадь, ходить пешком, вечно обвешанная тяжелыми сумками и при нашем неустроенном быте к сорока годам начнешь превращаться в развалину. Но даже если ты решишь уйти, что тебя Веня так и отпустит? Долго ждать будешь. Наверное, ко мне ты сегодня так хорошо относишься, чтобы насолить ему. Поняла ли ты главное, девочка? Что не женщина ты для Вени, а всего лишь запасной вариант. Ты же по распределению не в деревенскую школу поедешь, а прямым ходом в «Интурист» отправишься. И будешь делать, что Веня скажет. И если в пробивании нового канала за рубеж ему твоя помощь понадобится даже в сексуальном варианте, он тебя, не задумываясь, к любому хронцу уложит. Потому что так дело требует, оттого что себе к тому времени очередную куклу найдет.

— Мы ничего не в силах изменить, — подтверждаю я рассуждения Марины, и по ее реакции видно, что этот человек все понимает до конца. Будь я на месте Вени, ее близко бы к себе не подпустил. Ошибся Горбунов, меня разгадал, а ее — нет. Если возникнет необходимость, с Мариной можно играть в одной команде. Но не дай Бог, чтобы такая необходимость представилась как единственный вариант.

— Мы будем видеться? — ее пальцы продолжают изучать шрам на моей груди.

Будем, конечно, будем, только в присутствии Горбунова. Здесь не место для подобных свиданий, сегодняшний случай — лишь исключение, подтверждающее, как обычно, какое-то правило. И вряд ли у нас еще когда-нибудь найдется возможность повторить то, чем мы занимались сегодня. К чему мне усложнять жизнь непонятными отношениями даже с такой женщиной? Вон их сколько — молодых, красивых и сравнительно дешевых.

Марина прикуривает дамскую сигарету с золотистым ободком, слегка затягивается и вставляет ее в мои губы. Слаба иноземная махра, никак не привыкнешь к ней, тлеет быстро.

— А Веня «Приму» курит, — говорит она, подымаясь во весь рост, и я еще раз получаю возможность полюбоваться прекрасным произведением искусства, которое изваяла природа.

— Веня всегда курит «Мальборо», — механически вслух отмечаю я, следя за неохотно одевающейся Мариной. Молодец, девочка, уловила беглый взгляд на часы.

— Ты когда-нибудь бывал в маленькой каморке за кухней?

— Нет, Марина, твой почти благоверный никого не пускает в свою пещеру имени Лехтвейса.

— Он там «Приму» курит и водку пьет. Один. Я как-то зашла и испугалась немного: лицо такое необычное, растерянное. Нет там ничего, только мольберт, краски разбросаны…

Марина продолжала рассказывать, и я легко представлял себе: пальцы Горбунова, ломающие в бессилии уголек, он подскакивает к девушке, словно застукала она его за чем-то непотребным, и, схватив цепкой пятерней за плечо, говорит:

— Я пытаюсь вспомнить лицо своей мамы. Иногда кажется — все, но вспоминаю — что-то не то, не так, а что именно — не могу.

А потом отталкивает ее, подбирает складки рта, и цедит, как обычно:

— И чтоб тебя здесь я больше не видел.

Вот почему Горбунов запирается в этой комнатушке, я думал, что там его главная сокровищница, а все объясняется просто. Вспоминаю, как часто уходил в эту каморку Веня, через комнаты, увешанные драгоценными экспонатами. А теперь знаю: там, при свете керосиновой лампы, он мучительно вспоминал лицо своей матери, бросал быстрые штрихи на чистые листы бумаги, рвал их и начинал снова эту часто повторяющуюся пытку, на которую добровольно обрек себя.

Мне уже не нужно играть с тобой, Марина, бедная девочка, спасибо тебе. И извини, мне пора уходить, расставаться с тобой и с самим собой, хотя, кажется, самим собой я уже остаюсь только во сне; всю жизнь куда-то спешу, не замечая, что она проходит мимо.

15

Делаю шаг вперед и тут же натыкаюсь коленкой на острый угол ящика, которого во время прошлого визита к Барановскому в передней не было.

— Слушай, Ким, — растираю рукой ушибленное место, — ты бы ячейки на вокзале бронировал, так же инвалидом остаться можно.

— Вот ты и бронируй ячейки, — отбивается Ким, — а я уже привык. Слушай, я виделся с Витькой, он ничего не знает, говорит — портрет женский был.

— А ты бы спросил, кому он его сбыл…

— Витька дурак, но не такой же, чтобы отдавать своего клиента. Ты лучше послушай, что сегодня со мной было.

Все, пять минут можно отдыхать, сейчас Барановский выговорится и тогда его можно озадачить снова.