Святая и греховная машина любви - Айрис Мёрдок

Память, разумеется, жульничала и норовила скрыть истинные связи, которых Блейз, возможно, предпочел бы не замечать. Но время шло, и перемены проступали все яснее. Сначала он страдал, глядя, как хиреет и съеживается его великая любовь к Эмили. Потом страдал еще больше из-за того, что его любовь к Харриет, подобно ушедшей под землю реке, не исчезла бесследно, как он думал, но вышла на свет чище, глубже и полноводнее, чем прежде. Да, любовь Блейза к Харриет, невинная и как будто не подозревающая о его порочности, продолжала расти совершенно естественным образом, как естественно растет всякая любовь в супружестве. И сейчас, страдая, он невольно ждал сочувствия Харриет. Она всегда отзывалась на любую его боль, порез на пальце и то вызывал в ней глубокое сострадание — почему же теперь она не может ему помочь? Вот она, животворящая, исцеляющая любовь, только протяни руку — но не протянуть и не исцелиться; и это, возможно, страшнейшая из пыток, на какую может обречь себя грешник. Порок, как и добродетель, автоматически влечет за собой те или иные последствия, Блейз видел это теперь. Но ведь должен же, должен быть какой-то выход, мысленно твердил он, должен существовать моральный выбор, более достойный и менее разрушительный, не может быть, чтобы его грехи были навек неизгладимы? Неужели кротость и терпение не помогут ему выпутаться и избежать кары, неужели эта волна должна непременно смыть его, как крысу с накренившейся палубы? Если муки так невыносимы, должен же кто-то сказать: довольно, он получил сполна, да будет отныне прощен! Но кто произнесет это спасительное слово?

Каким-то образом он чувствовал себя теперь с Харриет абсолютно «правым», будто он уже признался ей во всем и получил прощение. В своих отношениях с ней — благодаря ей — он, как ни странно, не ощущал фальши. Приникая к ее благотворному покою, он чувствовал, как в него вливается сила, сулящая спасение; но спасение не приходило, словно этот источник был для него перекрыт. Безмозглый кретин, как смел он отвергнуть сокровище, пеннее которого нет на свете? Теперь-то, уже не владея им, лишь делая вид, что владеет, он осознал безмерность потери. Ах, будь он сейчас связан прежними чистыми узами с такой женой и таким сыном, он был бы счастливейшим из смертных. Эмили лишила его не только добродетели, но и счастья, подаренного ему судьбой. За это он ненавидел ее так, что иногда готов был убить.

Вопрос выбора уже не отпускал его, становился все насущнее, будто ему приходилось выбирать между правдой и смертью. Правда? Но она тоже несла в себе смерть. И все же, вдруг прекрасный ангел еще может его спасти? Вдруг этот ангел — Харриет? Ему часто снилось, что он уже сказал Харриет и что все как-то замечательно устроилось. Просыпаясь, он думал: ведь есть, наверное, какой-то способ преодолеть этот страшный барьер, который высится перед ним, как айсберг, как неумолимый символ бедствия? Можно же как-нибудь сказать правду, но так, чтобы все осталось по-прежнему? Ведь циркач, балансируя стопкой тарелок, ухитряется как-то отбросить одну и удержать при этом остальные?

Он сам виноват, сам испакостил свою жизнь. И как все это подло и несправедливо по отношению к Эмили. «У нашей любви просто не было шанса. Всю жизнь прячем ее, запихиваем иод ковер — вот она и расплющилась, как блин!..» Впрочем, какая разница — справедливо, несправедливо, — если эта чаша весов уже перевесила, если картина переменилась. Харриет просто любила его, просто улыбалась, поправляла в вазах цветы, была его законной женой — и наконец победила? И что теперь?

Блейз вдруг вспомнил, что не покормил собак. Собаки, два гладкошерстных фокстерьера, Танго и Румба, жили у него, когда он был еще совсем мальчишкой. Эти имена им дал отец Блейза, большой любитель танцев. Вспомнив, Блейз сначала почувствовал себя виноватым, потом ему стало страшно: ведь он запер собак в старой конюшне. Никто не знал, что они там, и даже если они лаяли, их бы никто не услышал. Они сидели взаперти уже много дней, много недель. Как он мог забыть о них? И что скажет отец? Он побежал, но ноги вдруг распухли, отяжелели, с трудом отрывались от земли. Задыхаясь, он добежал до конюшни, до крайнего денника, отпер верхнюю створку двери и заглянул внутрь. Все было тихо и неподвижно, но Блейз продолжал со страхом вглядываться в темноту. Наконец он увидел. Собаки, почерневшие, высохшие и неестественно длинные, свисали с двух крюков на стене. Он подумал: они поняли, что я не приду, и повесились. Хотя нет, они просто умерли и превратились во что-то другое; садовник решил, что это какой-то садовый инвентарь, вот и повесил их на стенку. Но что это за инвентарь, в который они превратились?

— Да проснись ты, черт тебя подери, ну?!

Эмили трясла его за плечо. Блейз открыл глаза и чуть не ослеп от невыносимо яркого света. Эмили развернула лампу, чтобы свет бил ему прямо в лицо. Блейз зажмурился, потом снова приоткрыл глаза и взглянул на часы. Три часа ночи.

— Опять! Я ведь просил тебя этого не делать. Свихнуться же можно, когда тебя так будят посреди ночи.

— А лежать, думать всю ночь черт знает о чем — по-твоему, лучше? Да еще слушать, как ты храпишь.

— Выключи свет.

— Я хочу тебе кое-что сказать.

— Знаю, вы с Люкой собрались в Австралию. Отправляйтесь, скатертью дорожка.

— Какая к черту Австралия! Где мы возьмем денег на дорогу?

— Ты, я вижу, купила шубу. Хотя я просил тебя не покупать пока ничего из одежды, подождать до распродажи…

— Смотрите, как он все замечает, прямо пинкертон! Чтобы ты знал, шуба эта искусственная, и я ее не покупала. Мне подарила ее Пинн. Я ей дала один фунт.

— Подарок за один фунт это уже покупка. Слушай, выключи свет и давай спать.

— Спать, спать, больше тебе ничего не надо! Раньше до утра не спали — и ничего, а теперь тебя в десять уже тянет баиньки.

— Так пить меньше надо! Сами же доводим себя до коматозного состояния.

— Меньше пить? Мне это нравится. А кто меня приучил? Еще неизвестно, долго ли мы друг друга выдержим без этого пойла.

— Ну давай, выкладывай, что ты хотела сказать.

— Давно надо было сказать, только я боялась, как последняя дура.

— Ну?

— Раньше я тебя не боялась. А теперь, как видишь, всего боюсь, даже тебя.

— Ну?

— Я ушла с работы.

— О Господи! Это еще почему?

— Так мне захотелось. Порядочные мужчины содержат своих жен, вот и ты меня содержи. Все, наработалась, устала. Старенькая стала!

— Но ты же знаешь, что я не потяну! Мы же с тобой условились…

— Тише, Люку разбудишь.

— Люка, скорее всего, уже проснулся… А это что за звук? Черт побери, кто-то возится с дверью в прихожей!..

— Думаешь, миссис Флегма собралась тебя порешить? Успокойся, это просто Пинн вернулась.

— Пинн?!

— Да, и это как раз вторая вещь, про которую я тебе никак не решалась сказать. Я сдала одну комнату. Теперь Пинн живет с нами.

— Ты что, пустила Пинн к себе на квартиру?

— Вот именно.

— Как ты могла — не спросив меня?

— А почему это тебя волнует? По-моему, ты не так уж часто к нам наведываешься. Я здесь живу, это мой дом…

— Мой тоже. Я за него плачу, черт возьми.

— Да? И поэтому считаешь его своим? Кстати, я вспомнила: есть еще третья вещь — тебе тоже не поправится. В октябре повышают плату за квартиру, почти в два раза.

— А ты как будто рада! Но послушай, что это за дурость насчет Пинн? Она там случайно не подслушивает под дверью?

— Успокойся, она уже в своей комнате. В конце концов, Пинн моя подруга. Знаешь, как она мне помогает!

— Не знаю и знать не хочу. Завтра же скажешь ей, чтобы она выметалась. Пока она не уйдет, ноги моей тут больше не будет, так что выбирай! Черт возьми, ты хочешь, чтобы я тут был с тобой, а она бы бродила, где ей заблагорассудится, подслушивала, подсматривала?

— Господи, да теперь-то какая уже разница?

— Ты это нарочно сделала, чтобы меня позлить. И нарочно ушла с работы.

— Может, и так. В конце концов, пора что-то менять.

— Скажи своей подружке, чтобы завтра же убиралась ко всем чертям, не то я сам ей скажу.

— Она мне, между прочим, деньги платит. Хотя как хочешь, дело твое. Только тебе придется удвоить мне содержание. Да что я говорю, удвоить — утроить!

— Ты же знаешь, я не могу.

— Откуда мне знать, ты мне своих банковских счетов не предъявлял.

— Господи, Эм, поставь же себя на мое место.

— Чего ради? Мне вон зубы надо лечить, и то тебе денег жалко.

— Мне не жалко, у меня их просто нет. Тем более сейчас. Харриет тоже приходится экономить…

— Я тебе уже говорила, не хочу даже слышать это имя. Экономит она! Представляю, как-то она, бедненькая, перебивается без золотого сервиза и без третьего автомобиля.

— У нас всего один автомобиль…

— Знать ничего не желаю ни про вас, ни про ваш автомобиль!