Темный мир - Андрей Лазарчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так ведь, Александр Петрович, это ж площадь поиска какая! А рельеф! Тяжелую технику где смогли подогнать, там все простучали, будь здрав. Вот, у меня отмечено: три тысячи восемьсот полигонов, это почти пятьсот квадратных километров. И ведь подземных этих пустот тоже вон сколько нашли – тысячу двести штук только крупных. А в малодоступных местах – только портативная аппаратура, а она слабенькая, пятьсот метров радиус по мерзлоте, а в здешних плывунах и триста еле-еле… Вот медленно и идем поэтому. Все группы работают, никто не спит. И потом, простые карты взять. Вы видели, что это за карты? От семьдесят четвертого года – одно, от девяносто шестого – как вообще другое место снимали, а сами мы аэроснимков наделали и обработали – вообще третье. Я не удивлюсь, что и хутора-то этого нигде не отмечено было…
– Так делали разведку в тех местах или не делали? – спросил Волков, не оборачиваясь.
– Бригада Зубова там проходила, вот ее профиля́, вот отчет… но по какой карте они работали, я не знаю, Александр Петрович, потому что тогда мы еще не поняли, что карты врут… а профиля – да, сняты, вот на одном отмечается полость метр на полтора на семь… вероятно, оталок… ну, водяная линза…
– Я знаю, что такое оталок, – презрительно сказал Волков. – Значит, так. Шарп. Решишь с этими… Зубовым и компанией. Пропали без вести, в болоте утопли, в бане угорели – на твое усмотрение. Пособия семьям, скорбные письма – как положено. Дальше. Никитушка. За нерадивость. За неудачливость… Нет. Нет-нет. Хотел на тяжелые работы – мало. Давай-ка его в виварий. Пусть посидит до полнолуния.
И, усмехаясь, повернул голову.
Никитушка с присвистом набрал воздух в легкие – и вдруг рухнул, громко стуча костями: не во весь рост, не сложившись, а словно бы провалившись внутрь себя, как марионетка, у которой разом перерезали все нити. И лежал он на полу нелепой кучей, с выставленными вверх коленом и локтем и спрятавшейся под мышкой головой. Расплывалась лужа…
– Удрал, – удивленно сказал Волков.
– Может, оживить? – предложил Шарп.
– Не вижу смысла. Отдай его волкам…
Похоже, что наступал вечер, а значит, какое-то время мы все-таки проспали. Маринка была угрюмой и неразговорчивой, о чем-то напряженно думала – я с расспросами не лез. Мне и самому было о чем подумать.
Куколка, раскачиваясь, топала по тропе – вроде бы неторопливо, но ровно с нашей скоростью. Скажи мне кто-нибудь позавчера, что я отнесусь к такому провожатому всего лишь с легким любопытством… Да, способность удивляться пропадает первой. Это я помню еще по армии. Самое трудное – это поверить в невозможное (или в недопустимое, или в очень страшное) в первый раз – и потом сразу же во второй. И все. Ты как бы проходишь в дверь. Открываешь ее и закрываешь. И оказываешься в другом мире, с другими законами, другими причинами и следствиями, другой этикой, наконец… Новый опыт набирается быстро – даже удивительно, насколько быстро. Как в детстве.
Так что не удивляйтесь, пожалуйста, тому, что мы – не удивляемся. Мы уже по ту сторону двери.
Куколка почему-то пропала из виду. То ли забежала вперед, то ли довела до границы и за ненадобностью нам поспешила домой. Даже если и так – нехорошо расставаться без прощания, тем более что я назвался ей другом. Как бы ее приманить обратно?
Я решил немножко переиначить прежний наговор:
Я тебе вовсе не врагЯ тебе честный другВ гости ко мне придешьВарежки дам для рукДам я тебе платокКрасна вина нальюБудет, как вишни сок,Так вот отблагодарю…
Я вдруг сбился и стал вспоминать, о чем я думал перед тем, как исчезла кукла. Мы уже по ту сторону двери. Ну или по эту… Честно говоря, я и сейчас не знаю по которую. По другую.
Поэтому появление двух пограничников – старшего сержанта и младшего сержанта – с автоматами и собакой огорошило меня больше, чем, допустим, появление одной собаки, но говорящей.
– Стоять, – спокойно сказал старший сержант. – Кто такие? Документы.
– Мы студенты. Эс-пэ-бэ-гэ-у. На практике. Вот документы…
Я достал студбилет и паспорт со вложенным в него «открытым листом» – просьбой от ректората ко всем органам власти оказывать нам содействие. Маринка сделала то же – но как-то деревянно. Похоже, она не верила в происходящее.
– Никитин Константин Юльевич… ага… Петербург, улица Орбели, двадцать семь… Борисоглебская Марина Ивановна… Петербург, Орбели, двадцать семь… Родственники, что ли?
– Нет, просто в одном доме живем. В соседних парадных.
– Забавно. Так… «оказывать содействие…» – ну, понятно. Допуска в погранзону почему нет?
– Так какая же тут погранзона? Мы в погранзону и не собирались вовсе.
– Что значит – какая? Два километра до границы – какая погранзона! Ну вы даете, студенты.
– Не может быть, – сказал я. – Мы час назад вышли из Кутиллы. Сто километров до границы – если по прямой… а по прямой никак, потому что озера…
– Это где у нас – Кутилла? – спросил старший младшего.
– По-моему, Тишкеозеро, – сказал тот. – Но не уверен.
– Нет, ребята, никак не могли вы выйти час назад из Кутиллы, – сказал старший. – Если Тишкеозеро… По этим лесам – неделю топать, а то и больше.
Мы с Маринкой переглянулись.
– А какое сегодня число? – спросила вдруг она.
– Шестнадцатое июля, – сказал старший.
– Не понимаю, – сказала она. – С утра было пятое…
– И с утра было шестнадцатое, и сейчас шестнадцатое, – сказал старший. – Вы, видимо, эти… потеряшки.
– Кто?
– Ну, которые память теряют на какое-то время. Хорошо, что вы еще себя помните – а то некоторые и имя-фамилию забывают, и родственников не узнают. Ну ладно, пойдемте на пикет, там разберемся.
– А что, такое часто случается? – спросил я.
– Как когда. В этом году уже четверо или пятеро было… или сколько, Серега? Не помнишь?
– Больше пяти, – сказал младший. – И, что характерно, все идут к финской границе. С чего бы это?
– Потому что тех, кто идет в другую сторону, ловит милиция при железке… Такое тут место у нас. Аномальная зона. Черт-те что может происходить. Мы уже привыкли. По-первости жутковато было…
– Это когда собаки с ума сошли?
– Ну, хотя бы. Или когда все намагнитилось… Вы, кстати, жрать хотите?
– Не знаю, – сказал я. – Скорее пить.
– Пить с собой уже ничего нет. А сейчас придем на пикет, там нам и компоту выпишут, и борща… Ну и вас оформим, дело такое… режимное.
– Понимаю, – сказал я. – Сам с погранцами служил.
– А где?
– В разведвзводе. – Я сделал вид, что именно так понял его вопрос.
– Десант?
– Нет, пехота.
– Ну, тогда пошли. Пехота…
Тропа скоро вывела нас к гравийной дороге, на обочине которой и стоял «пикет»: щитовой домик, навес с печкой и обеденным столом, брезентовая палатка, маленький вольерчик с двумя конурами. Лейтенант просмотрел наши документы, заставил нас написать объяснительные, покачивая головой, быстро заполнил какие-то бланки, буркнул: «Зона…» – и ушел в дом. Через несколько минут вернулся.
– Часа два придется подождать. Будет машина, отвезет вас на заставу, а оттуда уже – как получится. С вашим старшим связаться через что можно?
Я продиктовал телефон Артура. И, если тот не ответит, телефон деканата.
– Понял, – сказал лейтенант. – Идите пока поешьте. Сереж, накорми студентов!
Мы сели за стол. Давешний младший сержант выдал нам по миске и по ложке, поставил на стол хлебницу, прикрытую бязевой салфеткой (ну, разумеется, портянкой, только новенькой), снял с печи кастрюлю, обмотанную полотенцами. Приподнял крышку, принюхался… расплылся в улыбке.
– Хорош боржщчец! Ну, разливайте сами, сколько кому надо. В каком звании, пехота?
– Сержант запаса.
– Тогда правила знаешь.
– Дык-ть… Мариш, подставляй.
Борщ и вправду был хоть куда. Отнюдь не сплошное сало плавало в нем, а уваристая мясистая рулька; и картошечка была аккуратно порублена кубиками, и свекла, и морковка, а лук и капусту, похоже, предварительно потомили на сковородке (да, знаю, что не канонический это рецепт, не канонический, но зато вкусно). Только когда я наливал это лакомство Маринке, то обратил внимание, что у нее дрожат руки.
– Что-то не так? – спросил тихо.
– Не знаю, – так же тихо ответила она. – Не могу понять…
Это не было кодовой фразой из знаменитого и сто раз перечитанного романа («В августе сорок четвертого», если кто не въехал), но я вспомнил именно ее – и против своей воли, против объективной расслабляющей реальности – насторожился. Не подавая виду, естественно.
Налил себе, взял ломоть серого, посолил. Нацелился ложкой в борщ. Вот сейчас я подцеплю вкуснятину со дна…
Борщ в миске слегка подрагивал. И даже не слегка. Поверхность его покрывала рябь – круговая стоячая волна, – и в центре миски то и дело вздымался маленький заостренный пик. Я смотрел на это и понимал, что быть такого не может, но оно есть… а потом ступни тоже ощутили вибрацию. Я посмотрел на Маринкину миску – в ней борщ тоже отплясывал. А потом я увидел глаза Маринки – и в них ужас.