Уарда - Георг Эберс

Его речь прервал удар гонга, возвещавший конец занятий. Пентаур умолк, с трудом переводя дыхание, но ни один из его учеников не пошевельнулся.

Наконец, поэт положил свиток папируса, вытер пот с разгоряченного лба и медленно направился к воротам, которые вели в священную рощу храма. Он уже готов был войти в ворота, как вдруг на плечо его легла чья-то тяжелая рука.

Пентаур обернулся. Перед ним стоял Амени.

– Ты просто зачаровал своих учеников, друг мой, – холодно сказал он. – Жаль только, что в руках твоих не было арфы.

Подобно куску льда, который кладут на пылающую грудь горячечного больного, слова Амени заставили содрогнуться взволнованного поэта. Ему хорошо был знаком этот тон. Так обычно звучал голос Амени, когда он одним словом жестоко карал плохих учеников и провинившихся жрецов, но никогда еще он не разговаривал так с Пентауром.

– В самом деле, – продолжал верховный жрец с ледяной строгостью, – могло показаться, что ты в своем упоении забыл, как подобает говорить учителю. Всего лишь несколько недель назад ты клялся мне хранить таинство обряда, а сегодня, как на рынке, выставляешь на продажу тайну неизреченного единства, это священнейшее достояние посвященных.

– Твои слова режут меня, как нож, – сказал Пентаур.

– Пусть они будут остры, пусть иссекут в твоей душе незрелость и скосят сорняки. Ты еще молод, ты слишком молод! Но это не значит, что тебя, как нежное фруктовое деревце, можно вырастить и облагородить прививкой. Нет! Ты словно незрелый плод, упавший на землю, который становится отравой для детей, подобравших его, пусть даже он упал со священного дерева. Вопреки мнению большинства посвященных Гагабу и я приняли тебя в наши ряды. Мы спорили с теми, кто сомневался в твоей зрелости, ссылаясь на то, что ты молод, и ты с благодарностью поклялся мне хранить законы и тайну обряда. Но вот я выпустил тебя из школьных стен на поле битвы жизни. Сумел ли ты не уронить наше знамя, которое тебе надлежало высоко держать?

– Мне казалось, что моими поступками руководят истина и справедливость, – отвечал Пентаур в сильном волнении.

– Справедливость для тебя, как и для нас, – это то, что предписывает нам закон. А что же, по-твоему, истина?

– Никто еще не приподнимал скрывающего ее покрова, – сказал Пентаур. – Но моя душа – частица живого тела вселенной, крупинка непогрешимого духа божества – живет в моей груди, и когда она начинает руководить мной…

– Как легко принимаем мы льстивый голос себялюбия за веление божества!

– Неужели бог, действующий и говорящий во мне, в тебе, в каждом из нас, не в силах узнать самого себя, свой собственный голос?

– Если бы тебя слышала сейчас толпа, – возразил ему Амени, – то каждый уселся бы на свой маленький трон, объявил бы, что им руководит голос божества, звучащий в его груди, изорвал бы папирусы, на которых начертаны законы, и пустил бы клочки по ветру, дующему с востока, который развеял бы их по всей пустыне.

– Я посвященный, и ты сам учил меня искать и находить единого бога. Свет, на который взираю я, удостоенный блаженства, поразил бы толпу слепотой– я этого не отрицаю, – если бы я захотел показать его ей…

– И, несмотря на это, ты ослепляешь наших учеников этим опасным сиянием?

– Я воспитываю в них будущих посвященных!

– И делаешь это посредством пылких излияний опьяненного любовью сердца?

– Амени!

– Хоть ты и не звал меня, но я здесь, перед тобой, твой учитель, напоминающий тебе закон. Всегда и везде закон умнее человека, и даже фараон, его утвердивший, именем закона прославлен в своих пышных титулах. Как посвященный, так и простой смертный, которого мы воспитываем в слепой вере, должны склониться перед ним. Я говорю с тобой, как отец, любящий тебя с детских лет. Ни от одного из своих учеников я не ждал большего, чем от тебя. Именно поэтому я не хочу потерять тебя, не хочу отказаться от возложенных на тебя надежд. Приготовься завтра рано утром покинуть нашу тихую обитель. Ты не заслуживаешь права быть учителем – так пусть жизнь примет тебя в свою школу, пока ты не созреешь для звания посвященного, которое по моей вине слишком рано было тебе присвоено. Ты покинешь своих учеников, не простившись с ними, как бы тяжело тебе это ни было. После восхода звезды Соти [73] тебе выдадут письменное предписание: в ближайшие месяцы ты должен руководить общиной жрецов в храме Хатшепсут, и там под моим неусыпным надзором тебе вновь предстоит завоевать наше доверие, которого ты не сумел оправдать. Молчи, не возражай! Сегодня ночью ты получишь мое благословение и надлежащие полномочия. Восход солнца ты встретишь уже среди колонн храма Хатшепсут. Пусть неизреченный запечатлит закон в твоей душе!

Амени вернулся в свои покои и в тревоге принялся шагать взад и вперед. На небольшом столике лежало зеркало. Он взял его и, поглядевшись в блестящий металлический диск, снова положил его на место с таким выражением, как будто он увидел в нем чье-то чужое, отталкивающее лицо.

Все случившееся сильно его встревожило и поколебало его уверенность в непогрешимости его суждений о людях и событиях.

Жрецы на том берегу Нила были духовными наставниками Бент-Анат, и он не раз слышал, как они превозносили царевну, считая ее благочестивой и выдающейся во всех отношениях девушкой.

Неосмотрительно нарушив закон, она, как казалось Амени, дала ему долгожданный повод публично одернуть одного из членов рода Рамсеса.

И вот теперь он говорил себе: он недооценил это юное существо, действовал неумело и даже, пожалуй, просто глупо. Он ни минуты не скрывал от себя, что внезапная перемена произошла в Бент-Анат от вспыхнувшего в ней горячего участия, быть может, даже нежности к Пентауру, но отнюдь не от сознания своей неправоты. А он мог бы с успехом воспользоваться ее проступком лишь в том случае, если бы она действительно признала себя виновной.

При этом он все же недостаточно высоко вознесся, чтобы быть свободным от тщеславия, и именно это чувство было глубоко задето гордым непокорством дочери Рамсеса.

Когда Амени приказал Пентауру предстать перед царевной в качестве карающего судьи, он надеялся, что гордое сознание своей власти над сильными мира сего пробудит в нем честолюбие.

А что получилось? Его горячий почитатель, подававший самые блестящие надежды из всех его учеников, не выдержал испытания!

Это означало, что идеал всей жизни верховного жреца – неограниченная власть жрецов над душами и превосходство их даже над самим фараоном, – так и остался непонятым этим странным юношей.

Он должен был заставить его понять это! «Здесь он последний среди сотни старших, его восторженная душа непрестанно подвергается уколам, – говорил себе Амени. – В храме Хатшепсут он сам должен будет повелевать стоящими ниже его резальщиками священных жертв и кадильщиками и, требуя от них повиновения, научится понимать его необходимость. Ведь бунтовщик, очутившись на троне, неминуемо сам становится тираном!»

«Поэтическую душу Пентаура, – размышлял он далее, – в одно мгновение пленила женская прелесть Бент-Анат. А какая женщина в силах устоять перед этим одаренным юношей, чья красота подобна Ра-Хармахис! [74] Они не должны больше видеться, чтобы ни одна нить не связывала Пентаура с домом Рамсеса».

И Амени принялся ходить взад и вперед по комнате, бормоча про себя:

– Что это значит? Как пальмы, которые перерастают траву и кустарник, двое моих учеников духовно переросли своих сверстников. Я воспитывал в них преемников себе, воспитывал их наследниками моих стремлений и надежд… Месу [75] отрекся, и Пентаур не прочь за ним последовать! Неужели моя цель так недостойна, что она не привлекает к себе самых благородных сердец? Нет, не может быть! Они чувствуют, что сделаны из другого теста, нежели их собратья, создают себе собственный закон и не желают видеть великое в малом. Я же мыслю по-иному и, подобно красным водам Ливанской реки, смешиваюсь с великой рекой жизни и окрашиваю ее своим цветом. Тут цепь его размышлений прервалась, и он перестал ходить по комнате.

Потом он позвал одного из жрецов, называемых святыми отцами, – своего личного секретаря и сказал ему:

– Немедленно отправь во все жреческие общины послание и сообщи в нем, что дочь Рамсеса грубо попрала закон веры и осквернилась, обяжи их устроить во всех храмах публичные – слышишь? – публичные молебны об ее очищении. Через час принесешь это послание мне на подпись! Впрочем, нет! Дай сюда тростниковое перо и палетку – я сам составлю послание.

Святой отец подал верховному жрецу письменные принадлежности и удалился. Амени пробормотал:

– Фараон хочет учинить над нами неслыханное насилие. Хорошо же! Пусть это послание будет первой стрелой, пущенной в ответ на удар его копья!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Над «городом живых», раскинувшимся на другом берегу Нила, прямо против некрополя, взошла луна. Уже замолкли вечерние гимны в бесчисленных храмах, соединенных между собой аллеями сфинксов и пилонов, но на улицах города, казалось, только сейчас по-настоящему пробудилась жизнь. Прохлада, сменившая нестерпимый зной летнего дня, манила жителей на улицу. Одни расположились у дверей своих домов, на крышах или в башенках. Другие сидели за столами и, потягивая пиво, вино и сладкие фруктовые соки, слушали сказочников.